Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019 - Коллектив авторов

А. Р. Действительно, это не самая лучшая характеристика для перевода.

Условный подстрочник Брандта отбросим. Что с остальными?

Р. Д. Брандт был и к соперникам настроен довольно критически. О Мине он говорил, что перевод последнего обладает «худшим недостатком, какой может быть в поэтическом произведении: он местами прозаичен».

А Лихачев, по словам Брандта, «и не задавался целью представить близкий перевод, а, напротив того, намеренно приноравливает язык подлинника к современным русским привычкам». Прав был Ефим Эткинд, говоря, что ни один из этих переводов не дает «представления о поэтической мощи оригинала» и не может считаться «достаточно высоким художественным словом в этой области».

А. Р. Учитывая очевидные неудачи ваших предшественников, как вы все-таки решились взяться за перевод? Собирались ли вы улучшить их работы, отталкивались ли вы от заложенного ими фундамента, или вы решили пойти совершенно самостоятельным путем?

Р. Д. Располагай русский читатель пусть своевольным, но талантливым вариантом поэмы, я никогда не вступил бы в соревнование с переводчиком, поскольку много еще у нас неосвоенных шедевров мировой литературы – есть, к чему приложить силы. Переводя «Иерусалим», я решал собственные задачи, прежде всего, как это ни самонадеянно звучит, пытался убедить аудиторию в величии Тассо, переместить его гениальную поэму из наследия в современность. Поэма Тассо динамична: каждая октава, благодаря разнообразию регистров, представляет собой как бы отдельное стихотворение с заключенным в ней поэтическим образом. Старые переводы были в основном лишены этой особенности, причем не в последнюю очередь страдал этим недостатком нерифмованный перевод В. Лихачева, по определению не стесненный формальными рамками. Во имя плавности Лихачев отказался от октавы. Результат его работы оказался, увы, прямо противоположным заданию. Поэма Тассо потеряло лицо. Поиски строфических решений изначально составляли немаловажную часть усилий по привитию итальянской поэзии к русской. «Иерусалим» неотделим от устойчивого сочетания «Тассовы» или «Торкватовы октавы». При переводе я не мог и представить себе, как можно обойтись без этой строфической формы.

А. Р. Согласитесь, октава, традиционная строфа западноевропейского стихотворного эпоса, под пером русских поэтов лишилась многих классических атрибутов рыцарского романа и постепенно стала восприниматься как явление скорее лирическое, элегическое, музыкальное.

Р. Д. Совершенно верно. Именно возвращение октавы к ее воинственной ипостаси представлялось главной трудностью работы. То, что это в принципе возможно, блестяще показал еще Феофан Прокопович (1681–1736), почитавший «Освобожденный Иерусалим» равным «Энеиде» и называвший его «божественным». Он, правда, перевел только отдельные строфы, и к тому же через посредство польского.

А. Р. В переводе в любом случае что-то уходит, особенно при работе с поэтическим текстом. Роберт Фрост говорил: «Поэзия – это то, что теряется при переводе».

Р. Д. Для меня этот афоризм совершенно неприемлем. Следуя традициям, унаследованным от моих великих Учителей – от В. Жуковского до А. Штейнберга, – и гордясь этими традициями, я при работе над «Освобожденным Иерусалимом» считал обязательным воспроизводить, насколько это возможно, все параметры подлинника, заменяя их при необходимости русскими аналогами.

А. Р. Фрагменты поэмы, опубликованные вами в периодике, поразили меня грубой прямотой повествования, буйством описательных красок.

Неужели такая гипертрофированная приземленность, в духе Рабле, была свойственна итальянскому XVI веку?

Р. Д. Она, вне всякого сомнения, свойственна Тассо. В «Освобожденном Иерусалиме» действительно очень много слез и крови. Трагические эпизоды, как правило, вызывающе натуралистичны. Призывая к священному походу, воинствующий католик Тассо, тем не менее, выступал обличителем «бойни», ни на миг не давая читателю забыть, что война – это «кровь и пот». По-русски схожую «жестокость в жизни и ужасы в искусстве» воплотил разве что М. Волошин в своей в «Усобице» (1921), но даже у него, свидетеля зверств Гражданской войны, картины резни и смерти не приобретают столь прямолинейного характера, не изобилует такими анатомическими подробностями. Насилие у Тассо всегда конкретно и не опоэтизировано, и это еще один важный вызов для переводчика, отказывающегося подвергать переводимое внутренней цензуре.

А. Р. Батальными сценами «Освобожденный Иерусалим», к счастью, не исчерпывается.

Р. Д. Должен признать, что я далек от распространенного впечатления, что Тассо, «хотя и прославился эпическою поэмой, но по свойству своего дарования он, в сущности, лирик, и притом с элегическим оттенком» (Л. Майков). Или, как сказано у Гейне: «Тассо – поэт! – поэт чисто лирический и всегда религиозно-мечтательный». Мне гораздо больше импонирует мнение, что Любовь «на поле боя» в какой-то мере и есть источник героизма, что поэма, проникнутая рыцарским духом, рыцарскими настроениями, воспевает облагороженную, идеализированную любовь, противопоставленную любовным похождениям, вредящим, по убеждению поэта, исполнению христианского долга.

А. Р. Вы очень много переводили французскую поэзию. В длинном списке ваших переводческих успехов присутствуют Малларме, Ронсар, Рембо, Гюго, Валери, но итальянцы встречаются реже, хотя и с ними вы тоже работали. Какое ощущение у вас оставил итальянский язык?

Р. Д. Из всех западноевропейских языков, с которых мне довелось переводить, итальянский расставляет перед переводчиком наибольшее число ловушек, постепенно заманивая его в ловушку самую опасную: лексически близкое, вроде бы успешное переложение выглядит по-русски плоским, эстетически неоправданным. Еще Брюсов сетовал в 1895 году: «О! что за прозаик этот Тассо! я не нашел ни одного сносного стиха – вот где работа мысли, а не ума! Ужас! Ужас! Ужас!» Брюсов, как мне кажется, понимал, сколько сил и времени потребуется переводчику, чтобы, уйдя от дословности, извлечь на поверхность и выразить на родном языке разлитую по итальянскому тексту, невоспроизводимую подстрочником, высокую поэзию.

А. Р. После многих лет труда над поэмой Тассо вы, наконец, увидите книгу в печати. Чувствуете ли вы освобождение, и чувствуете ли вы себя освобожденным?

Р. Д. «Я отдал семь лет жизни на то, чтобы сильно почтить память Данте, – сказал М. Лозинский о своём переводе «Божественной комедии», – и счастлив, что довёл дело до конца». После четырнадцати лет почти безотрывной работы я не менее счастлив, но об «освобождении» говорить пока рано.

Примечание: Азамат Рахимов – филолог, журналист. Специалист по цензуре русских переводов Уильяма Шекспира. Внештатный сотрудник Швейцарской федеральной информационной службы Swissinfo. Автор рецензий на фильмы, театральные постановки и книги швейцарских писателей, а также репортажей и интервью с деятелями кино и театра. 233

Николай Болдырев-Северский

О тайне русского лиризма

(Раздумья на полях одной антологии)

1

В Москве только что вышла поэтическая антология весьма необычная, почти полемическая по своей внутренней сути; во всяком случае, меня она подвигла на целую вереницу раздумий о том, куда мы движемся, куда движет нас и сдвигает наша речь, в частности поэтический пафос. Я имею