Только хорошее - Ольга Остроумова
Версия вторая. От Бориса Васильева.
Идут они с Ростоцким по длинному коридору студии Горького и разговаривают о том, кто же будет играть Женьку — на роль Комельковой многие пробовались. А тут я бегу им навстречу, вероятно в какую-то другую группу: «Здрасьте!», пробегаю, и Васильев говорит: «Вот она — Женька!», а Станислав Иосифович: «Да нет — это Оля Остроумова».
Версия третья. От Ростоцкого.
Вроде я пришла поболеть за Андрюшу Мартынова, так бесшабашно ворвалась в группу «Зорь». И говорю Ростоцкому: «Вы ищите, ищите, а играть-то буду я». Вот этого не помню абсолютно…
Я навеки благодарна Ростоцкому за веру в меня! Женька Комелькова — рыжая. И вот волосы мои покрасили в какой-то жуткий цвет! Не рыжий вовсе, а морковный!. И еще химию сделали, якобы для того, чтобы не завиваться в Карелии каждый день — там сыро, а у Женьки должны быть длинные распущенные кудри. И стали снимать эпизод, где меня как пополнение привозят к Васькову. Пожилой артист Алексей Чернов рассказывает Андрюше Мартынову про то, что я «ППЖ» и все такое прочее, и тут должен пойти мой крупный план, чтобы явилась всем какая-то красавица небесная вообще. Стали меня еще улучшать. Теперь гример — тот же, который был на «Доживем до понедельника». Ну я-то для него кто? Просто Оля Остроумова, девочка с широкой переносицей, надо как-то и переносицу сузить, и лицо украсить. В общем, я вся такая морковно-химическая, с «улучшенным» лицом, снимают мой крупный план…
И тут начинается! Худсовет, увидевший проявленную пленку на студии Горького, требует, чтобы меня сняли с роли. Мне этого не говорят, но слухи-то доходят. Зовет меня Ростоцкий. Показывает этот мой крупный план. А там стоит такая стервоза необаятельная — ужас! И я сама говорю: «Станислав Иосифович, это — не Женька. Даже в моем понимании это — не Женька! Давайте, пока еще мало сняли, меняйте меня на другую актрису». И тогда он сказал: «Нет. Играть будешь ты». И велел перестать меня гримировать. (Причем в Карелии все эти химические куделя вообще завились в какой-то мелкий бес, что мне жутко не шло). Ростоцкий решил так: не гримируем, пусть подзагорит, пообветрится, станет похожей на себя. И примерно неделю меня не снимали. Просто я жила там, гуляла, отдыхала. А ведь давили на него сильно со студии, но он не поддался. Вот как-то поверил в меня. Почему? Не знаю. Но хочу я того, или не хочу, а Женька Комелькова оказалась ролью жизни. И с моим лицом, с моей переносицей, без всякого грима и химии.
Вообще атмосфера на съемках «Зорь» сложилась потрясающая. Ну, во-первых, вся постановочная группа была та же, которая работала на фильме «Доживем до понедельника». И волшебный дядя Коля — начальник осветительного цеха, и тетя Валя, Валентина Федоровна — костюмер. Зоя Дмитриевна — второй режиссер, чудесная. Так смешно она нас называла. И все, все, все. С Ростоцким всегда работала одна и та же команда. Очень они его любили. Естественно, когда он писал сценарий, эти люди были задействованы на других картинах, но стоило ему позвать — все собирались. Замечательно! Они понимали друг друга с полуслова. Но, что снимать, как снимать, и что сказать артистам, чтобы они играли так, как нужно — это знал только Станислав Иосифович.
«ПРО НОГУ»
И вот Карелия, съемки. Мы вставали в 5 утра, садились в автобус; кто спал, кто песни кричал, кто в окно глазел. А проезжали потрясающие места, просто первозданные! Конечно, Карелия очень красивая. Вот так снимали, снимали, снимали, снимали, потом снова в автобус и два часа до «дома». Ну, еще и летали туда-сюда, потому что играли спектакли в Москве. Допустим, я снимаюсь, а мне сегодня улетать, тогда те, кто свободен, собирают мне ягоды, грибы. Или Катя Маркова летит в Москву, ей собираем. Очень мы дружны были. И как-то все получалось в радость. Снимались по 12 часов, а еще и гулять умудрялись…
Несколько раз мы заметили, что от гостиницы рано утром отъезжает неотложка. К кому?! Потом постепенно так выяснилось — к Ростоцкому. Оказалось, что у него на одной ноге протез от колена. С войны. Но он никогда не жаловался. Никогда! Надо было лезть в болото, надевал огромные сапоги и лез в это болото вместе с нами. По камням, по валунам, бежал — показывал. И протез натирал ему колено невероятно! Так, что он не мог его пристегнуть. Тогда-то и приезжала неотложка. Станиславу Иосифовичу делали новокаиновую блокаду, и он снова был впереди всех. Это, конечно, оказалось для меня невероятным духовным, жизненным уроком! Таким вот — совершенно случайным. А, наверное, эти уроки так и даются всегда — как-будто случайно.
Ростоцкий рассказывал: «Я говорю в интервью, что посвящаю этот фильм всем женщинам, прошедшим войну, но сердечно, сердцем своим — медсестре Ане Бекетовой, которая спасла мне жизнь». Он в кавалерии воевал (с тех пор Станислав Иосифович очень любил лошадей). Когда его ранили, упал с лошади и так и лежал. Практически уже умирал, и она случайно обнаружила, что он еще дышит. Тащила его на себе. Спасла. Только вот ногу спасти не удалось. Станислав Иосифович знал, о чем снимает. Он в буквальном смысле кровью помнил войну, потому что распухало, кровоточило колено, но надо было надевать протез и идти.
Сказать, что мы стали как-то бережнее к нему относиться, после того, как узнали про ногу? Не-а. Он сам этого не позволял. Абсолютно! Никогда, никакой жалобы, никакого нытья: «Ой, дайте посидеть, ой, дайте отдохнуть!». Никогда! Ростоцкий был вообще очень веселый человек. Он нам про войну так рассказывал: «Девчонки, мы были молодые! Мы весело-весело жили в то время. Конечно, и друзей теряли, и рыдали, и в госпиталь попадали, но все равно — весело. Потому что молодость берет свое. Поэтому вы даже не думайте о каком-то там пафосе. Весело живите».
На съемках он был достаточно открыт для всех. Но остальные снимались у него в первый раз, а я-то уже вроде давнишняя знакомая. Наверное, немножко этим пользовалась. Однажды он вляпался куда-то. Ходит, распоряжается, а на сапоге такая «коровья лепешка». И тут я выдаю: «А режиссер-то наш в дерьме!». И все расхохотались, а раньше всех сам Ростоцкий.
«СМЕРТЬ ЖЕНЬКИ»
Станислав Иосифович говорит: «Все, сегодня будем снимать только тебя». Сидим
