Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото
— Как выглядел этот замок, Кин? Расскажи мне ещё раз о нём, — попросила я, глядя на ров, разрушенные стены и груды камней на вершине холма.
— Как все замки, Эцубо-сама, — отвечала она, — разве что он был наш.
Кин унывала нечасто, но сейчас лишь печально и молча смотрела на руины замка.
Я повернулась лицом к холму и закрыла глаза, силясь мысленным взором увидеть картину, которую так часто живописали мне уста верных Иси и Дзии. Прямоугольная махина из камня и штукатурки с узкими окнами в белых решётках, ярусы изгибающихся крыш изящно змеятся друг над другом таким образом, что если с любого угла сбросить какой-то предмет, он найдёт беспрепятственный путь на землю; в вышине над глубокими карнизами и крышами с множеством остроконечных венцов, с каждого конца изгибающегося конька, сияют на солнце медные рыбки с обращёнными кверху хвостами. А внизу, у самых насыпей в обрамлении сосен, спят в сумеречной тиши воды рва — простецы называли его бездонным, — и в чистых водах его отражаются шестигранные камни стены, похожей на панцирь черепахи.
— Идёмте, Эцубо-сама, нам пора.
Вздрогнув, я открыла глаза. От явившейся мне картины не осталось ничего, кроме разве что насыпей, некогда защищавших от летящих стрел и копий; ныне на здешних холмах мирно раскинулись огороды.
— Некогда здесь повсюду, — на обратном пути Кин широким жестом обвела окрестности, — были прекрасные сады благородных слуг, чьи дома окружали внешнюю стену замка. А ныне вся прежняя красота разбита на сотни обычных крестьянских хозяйств, и некоторые из них, как наше, обрабатывают непривычные к ручному труду вассалы «былой славы»!
До самого дома Кин молчала, я угрюмо шла рядом с ней, и моя радость от предвкушения завтрашнего торжества несколько омрачилась.
Затопление замка — так в японской литературе именуют величественное запустение покорённого и заброшенного замка. Новые власти щедро и мудро стремились помочь своим подданным приспособиться к неразберихе, воцарившейся после войны[18], но жители Нагаоки славились долгой памятью. Многие по-прежнему полагали, что вытащить императора, потомка бога, из его дворца святости и покоя и окунуть в мир низменных земных обязанностей было святотатством, и тот факт, что пресёкся некогда непрерывный праведный путь власти сёгуна, — трагедия для Японии.
Во времена Реставрации меня ещё не было на свете, однако воспоминания о ней сопровождали меня всё детство, поскольку я родилась всего лишь через несколько лет после тех прискорбных событий, и страшные дни, лишившие многие дома их хозяев, по-прежнему были у всех на устах. Военные песни мне в младенчестве пели не реже, чем колыбельные, и половина историй, которые я слышала в детстве, были о героях сражений. От ворот нашего дома были видны разрушенные стены и полузасыпанный ров замка, наши хранилища до потолка заполняло оружие и имущество отцовских вассалов, и не было дня, чтобы я, выйдя на улицу, не встретила какого-нибудь старика, который, заметив меня, смиренно отступал в сторону, кланялся часто-часто и, прослезившись, почтительно бормотал что-то о «славном прошлом». Увы! Смерть не раз вмешивалась в нашу жизнь меж тяготами тех дней и робким течением моего детства, и всё же былой дух преданности господину ещё не иссяк.
Седьмого мая 1869 года новое правительство отняло у замка Нагаока всю власть, и когда боль первых лет утихла, семьи самураев, обитавшие в нашем городе, неизменно отмечали эту годовщину. Для людей новых и для торговцев церемония была не более чем занятным зрелищем, те же, кто в ней участвовал, отдавали тем самым дань угасающему духу самурайства. Наутро после прогулки с Кин у замкового рва я проснулась с предвкушением чего-то необычного. И действительно, день выдался оживлённый! На завтрак всем подали чёрный рис — то есть неочищенный, не отбеленный, такой едят воины в суете боевых походов, — а днём на равнине Юкюдзан, позади святилища даймё Нагаоки, состоялось показательное сражение.
Что за дивное зрелище в тот день открывалось взору! Большинство вассалов обеднели, дорогих доспехов у них почти не осталось, но что-то всё-таки сохранилось, и каждый явился в чём мог. Я как сейчас вижу всю кавалькаду с моим отцом во главе. Он держался в седле очень прямо и, на мой детский взгляд, выглядел величественно и благородно в боевом одеянии c широкими, точно юбка, штанами и кимоно с узкими рукавами, поверх которого звенел и бряцал лакированный нагрудник из нескольких пластин, с перекрёстным шёлковым шитьём и крупным золотым гербом. Разумеется, его боевого коня уже не было, как и затейливой сбруи, но матушка искусно украсила обычную упряжь шнурками и кисточками из шёлковых лент, так что крестьянская лошадь преобразилась в ратного скакуна; вместо мечей — права ходить с мечами отца уже лишили — из-за пояса его торчали две заострённые бамбуковые палки. Поглазеть на шествие маленькой армии на окраине города у каменного моста собралась большая толпа. Зрители тоже по мере возможности обрядились в старинное платье, и в ожидании кавалькады мужчины сидели скрестив ноги, как воины: вид у них был бравый.
Ударили в барабан, отец мой вскинул сайхай — жезл с бумажной кистью, которым предки его подавали войскам сигнал к выступлению, — и тронулся в путь, а следом за ним потянулась длинная вереница всадников в боевых доспехах. Они проехали по полям, поднялись на гору и, после того как каждый из воинов поклонился святилищу, собрались на равнине для битвы, а после неё демонстрировали искусство стрельбы из лука, владения мечом, метания копий, а также боевое мастерство.
Наши слуги отправились на равнину Юкюдзан поглазеть на происходящее, служанки же остались дома и готовились к возвращению воинов. Повсюду на траве расстелили соломенные циновки, в саду развели костры, на которых, привязанные к треногам из крепких сучьев, покачивались объёмистые железные котлы с дичью, приправленной мисо: то и другое вместе с рисовыми отрубями составляет походный солдатский паёк. В сумерки наше маленькое войско возвратилось. Мы, дети, в праздничных нарядах выбежали к воротам и ждали меж
