Маска или лицо - Майкл Редгрейв
Второй акт начинается в таверне: поет хор — шайка Маки; затем появляется он сам, проводит небольшую сцену со своими друзьями бандитами и остается один; дальше следует его сольная партия — самая, пожалуй, прелестная: «Если сердце мужчины подавлено тревогой». Следует оговорить, что для этой сцены второго акта я специально надевал плащ, хотя в остальном мой костюм и грим оставались те же, что и в первом акте. Итак, оркестр начинает интродукцию к моей арии, я выхожу вперед со стаканом вина и усаживаюсь верхом на стул, намереваясь запеть. Конечно, я постарался скрыть, что придерживаю дыхание, и был вполне доволен собой: уж очень я все лихо сделал. Во время крохотной паузы между концом интродукции и началом песни я вдруг услышал голос, шепчущий тоном, достойным миссис Пат Кемпбелл [19]: «А это кто?» Тут у меня перехватило дыхание, и я издал какой-то странный хрипящий звук. Дирижер удивленно взглянул на меня, но, после того как я кивнул ему головой, словно отупевший бык, он снова начал интродукцию. «Опера нищих» пошла своим ходом.
Наверное, неизбежно, что зрительный зал доносит до актера выражение некоторых своих чувств, как бы ни были они неуместны (некоторые считают повинным в этой невыдержанности публики звуковое кино, где зрители не стесняются говорить вслух и где реакция аудитории никак не может задеть актеров). Но я лично с этим не согласен. За свою не слишком долгую профессиональную практику (если только мое мнение чего-нибудь стоит) я могу констатировать заметный рост внимательности и самоконтроля зрительного зала. Если порядок все же нарушается, то отчасти это зависит, может быть, от возросшей привычки курить; ведь факт, что постоянные курильщики даже не замечают часто, как своим кашлем они мешают актеру. Также влияет на это и пагубная привычка пить чай с подносиком на коленях, столь распространенная в английских театрах. Это объясняется тем, что лишь очень немногие театры располагают достаточно обширными фойе и удобными комнатами отдыха для зрителей. Как-то один из таких «чаевников» настолько вывел меня из себя, что в середине представления я обратился прямо к зрительному залу. Это было на утреннем спектакле «Месяц в деревне». По окончании пятнадцатиминутного антракта, во время которого зрителей обносили чаем, второй акт начался длинным монологом героини, после чего я должен был появиться и провести с ней бурную сцену. Стоя за кулисами, я слышал звук передвигаемых чашек, и это меня особенно раздражало, тем более что незадолго до этого я уже жаловался менеджеру на беспорядок, доказывая, что пятнадцати минут совершенно достаточно для того, чтобы напиться чаю. Он обещал мне так или иначе это устранить. Пока я ждал, мое раздражение все росло. Я пытался успокоиться, вспоминая случай, про который мне однажды рассказывала Эдит Эванс. Она играла в пьесе «Так поступают в свете» [20], а в это время какие-то молодцы ходили за сценой, заколачивая из предосторожности все двери в помещении, где хранились декорации, и это выводило ее из равновесия. Роберт Лорейн, видя, как она расстраивается, посоветовал ей: «Если вы можете прекратить этот беспорядок, то прекратите его! Если же не можете, не обращайте на него внимания!»
Все это я припомнил теперь и сказал себе: «Ты должен выйти как можно спокойнее, ты должен играть отлично, и тогда зрительный зал забудет про свои чашки». Я вышел, и, как это бывало раньше, стук чайных чашек на несколько минут затих. Но… Ах, до чего же это фатально — быть довольным собой! Это значит искушать судьбу! Внезапно в зале раздался такой грохот, словно на пол полетели по меньшей мере три подноса с чашками. Правда, тогда я был очень утомлен: играя каждый день «Месяц в деревне», я одновременно ставил еще одну пьесу. Но теперь я думаю, что мой поступок был вызван скорее оскорбленным тщеславием. Я уже готов был заключить героиню — Наталью Петровну — в свои объятия, когда все это разразилось. Вместо того чтобы ее обнять, я выронил ее столь же внезапно — хотя и не с таким шумом, с каким упали подносы, — и, повернувшись лицом к зрительному залу, сказал тоном ледяной властности, мастером которого среди актеров считается один лишь мистер Ноэл Кауард [21]: «Когда вы кончите пить чай, мы продолжим спектакль». После этого я обнял взволнованную и смущенную Валери Тейлор, и спектакль продолжался. Единственным последствием этого жалкого анекдота (едва ли стоит говорить, что толки о нем шли годами, притом крайне преувеличенные) было то, что зрительный зал буквально съежился и застыл в молчании, так что, хотя пьеса эта и комедийная, никому из актеров (и меньше всего мне самому) не удалось вызвать у зрителей смех. Мой друг Майкл Шепли [22], участвовавший в спектакле, сказал мне потом: «Я восхищен тем, что вы сделали, но больше никогда этого не повторяйте. Хорошо?» Замечание было верное и мудрое. Правда, бывало, что актеры говорили своим зрителям вещи куда более страшные, чем я. Так, Джордж Фредерик Кук [23], играя Отелло, был освистан в Ливерпуле публикой, лучше разбиравшейся в мелодрамах XIX века, чем в Шекспире. Тогда он прервал представление, в ярости повернулся к зрителям и сказал: «Вы освистали Джорджа Фредерика Кука, не так ли? Позвольте же мне сказать вам, что каждый камень вашего проклятого города сцементирован кровью негров». Я бы дорого дал, чтобы узнать, как аудитория на это реагировала.
Всего забавнее была оговорка Джона Филиппа Кембла, когда он, раздраженный пищавшим в зрительном зале ребенком, оборвал собственную реплику и, выйдя к рампе, заявил: «Леди и джентльмены, либо пьеса должна замолчать,
