Маска или лицо - Майкл Редгрейв
Есть люди, которые так и не обрели вкуса к театру, хотя он и находится рядом с их домом. Я сейчас думаю не о тех жителях Стратфорда, которые любят утверждать, что они не могут попасть в театр, потому что все билеты раскупают американцы; в действительности они совсем не хотят идти ни в какой театр, и им до смерти надоели и сам Шекспир и его портрет на коробках с шоколадным печеньем. Я больше думаю об одном ученом муже, с которым встретился в профессорской комнате Оксфордского колледжа, куда ходил завтракать в течение всей недели, пока играл в одном из местных театров. Магистр почтительно представил меня ученому и пояснил: «Мистер Редгрейв играет эту неделю у нас в новом театре». Для ученого оказалось так же трудно выкарабкаться из этой вежливой светской болтовни, как для утопающего выбраться на поверхность. Он медленно произнес фразу, которой я никогда не забуду: «Ах, да? Боюсь, что не могу причислить себя к… к очень стойким… м…м… приверженцам театра. Я был всего четыре раза в театре за всю свою жизнь». Так как ему было уже за семьдесят, то я бы не сказал, что он отдал всю дань театральным удовольствиям, и сам я только порадовался, что не был причастен к тем четырем представлениям, на которых он изволил присутствовать. Ведь даже один человек в зрительном зале способен вызвать нечто вроде короткого замыкания в общей. цепи восприятий и реакций всех прочих зрителей. Многим из вас, наверное, приходилось подмечать, как кто-нибудь, один или двое, а то и несколько друзей-приятелей, приходя в театр в надежде увидеть приятное зрелище, настолько явно проявляли свое разочарование им, что, даже не прибегая к зубоскальству, свисту или громким выражениям недовольства, становились эпицентром все расширяющегося крута неодобрения или отчуждения. Должен признаться, что я не только наблюдал это явление со стороны как зритель — явление, ни в чем ином, может быть, и не выражавшееся, разве лишь в напряжении шейных позвонков и плечей и в полном отсутствии каких бы то ни было реакций, — но и сам порой чувствовал себя таким эпицентром на тех спектаклях, которые мне не нравились. В подобных случаях я все ниже и ниже опускал подбородок, утыкаясь им в грудь, и лишь искоса, краем глаза, поглядывал на сцену, словно стараясь увидеть как можно меньше из того, что мне показывали. Это первая ступень. Вторая, более опасная, — когда голова начинает мотаться из стороны в сторону, как животное на привязи. И, наконец, третья ступень, когда я покидаю зал, поскольку не принадлежу к тем «тронутым», кто готов оставаться до конца лишь потому, что заплатил за это мучение из собственного кармана. Само собой разумеется, что мне не положено никого освистывать, да я и не испытывал никогда такого желания. А кроме того, я не типичный представитель зрительного зала: актер не может им быть. Иногда же я получал удовольствие от заведомо плохого спектакля. Я могу воспринимать некоторые вещи всем сердцем, что, впрочем, как бы об этом ни говорили, не следует отождествлять с сентиментальностью. Я допускаю также — как человек, способный отдавать себе отчет в своих ощущениях, — что актер может чего-то недодать, оттого что его недостаточно хорошо принимают.
Что касается свиста и других подобных демонстраций, то знатоки социальной психологии пытаются убедить нас, что это во всяком случае позитивная реакция и ее следует рассматривать как признак жизненности аудитории. Я в этом не уверен. Театр — это нечто цивилизующее, и потому правила актерской игры рассчитаны на вежливого партнера. Я не намерен проводить какие-либо обидные сопоставления между театральной публикой разных национальностей и не собираюсь утверждать, что театральная публика Нью-Йорка лучшая в мире. Но если она чувствует, что не может удержаться от аплодисментов, то, по-моему, можно простить ей и то, что она не воздерживается от свиста. Она вообще не сдерживается. Менеджер, который, заглянув в зал перед третьим актом очередной нью-йоркской премьеры, видит много опустевших кресел, понимает, что это провал. Конечно, было бы нелепо относиться с пренебрежением к общепринятому поведению зрителей в этой стране, и я не склонен отзываться о них хуже, чем о зрителях других стран. В каждой стране публика столь же разная, как и на каждом спектакле. И хотя я был очень доволен хорошим приемом у публики на континенте, показавшимся мне куда более теплым, чем аплодисменты, которыми нас дарили зрители в Англии, нельзя забывать, что и в Англии мы тоже склонны громче аплодировать иностранным актерам. Как бы то ни было, но очень приятно, когда чувствуешь зрительный зал буквально у своих ног или же, зайдя после спектакля в ближайшее кафе или ресторан, вызываешь своим появлением взрыв аплодисментов: приятно, что ты заставил всех этих людей захотеть встать и показать, какое большое удовольствие им доставил спектакль. А в Англии мне случалось наблюдать, как смельчака, который решался встать, чтобы поаплодировать, сразу одергивали и кричали ему: «Сядьте!» Не много найдется англичан, которые осмелились бы дружески крикнуть: «Браво!» Это как будто не в нашем темпераменте, и, может быть, не случайно, что в нашем языке нет своих слов, равнозначных крикам «браво» или «бис». Когда мы хотим что-нибудь крикнуть, слова как бы застревают у нас в горле. Сам я кричу лишь тогда, когда чувствую, что могу это сделать искренне; я знаю, как радуется актер, если слышит хоть один голос из зала. И все же сдержанность — лучшая часть горячности. Если спектакль проваливается, то голос единственного защитника прозвучит, словно карканье ворона.
Во всяком случае, я целиком за уловку Ирвинга с его барабанами: он, видимо, отлично знал своих соотечественников. Но при этом я яростно ненавижу всякую мысль о клаке. Я восхищен был Шаляпиным, когда он, впервые выступая в Милане, спустил с лестницы лидера клаки.
Клака — это низшая форма клики. Я с интересом узнал, что звукоподражательное слово «клак» на нашем языке означает также щелканье кнута или другой какой-нибудь четкий, сухой звук, а второе значение слова, «клика», — если судить по Лapyccy — обозначает созвучие горнов и барабанов. Вспомните, кстати, что сказал Шаляпин в Милане: «Голос зрительного зала для меня, как кнут для рысака».
Известно знаменитое двустишие доктора Джонсона;
Тот, кто живет, чтобы нравиться, должен нравиться,
чтобы жить.
Таков закон театра, установленный его хозяевами.
Считают, что это двустишие бьет в самую точку, хотя, как и все
