"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Гладков

Нет, не спится... И не читается. Припоминаю все, что В.Э. говорил сегодня о «Борисе». Какой это будет спектакль! И какое счастье, что я оказался свидетелем этой работы В.Э.! Это должно быть вершиной его творчества. Как мне повезло!

Сижу у раскрытого окна. Бархатная южная ночь.

Какие-то далекие гудки на Днепре. По Крещатику промчалась машина. Внизу женский смешок и чей-то бубнящий басок. Кто-то зажег спичку... Хорошо!

Не спится...

3 августа

Сегодня начались, вернее, возобновились репетиции «Бориса Годунова». Репетиция была застольная, но на сцене. «Дом Шуйского».

Перед началом В.Э. долго говорит о том, что все исполнители должны включить в себе одновременно «два мотора» — овладение стиховой партитурой и работу над внутренним состоянием образов...

Рассказ о сцене: «нестеровский», «блоковский» отрок, читающий молитву. Шуйского сначала читал Чистяков, потом В.Э. просит Старковского.

После перерывчика В.Э. работает над первым монологом Бориса.

Он сам шутит над «застольной работой» в ГосТИМе. «Я не принадлежу к числу режиссеров, которые долго держат актеров за столом, потому что я не хочу себе трагической смерти, которая когда-нибудь настигнет Сахновского60. Его убьют актеры, соскучившиеся бесконечно сидеть за столом...»

Репетиция идет недолго, чувствуется, что В.Э. еще не раскачался.

После едем на Днепр: В.Э., З.Н., дети и я, где нас ждет с моторкой Довженко. Чудесная поездка по реке. Довженко — изумительный рассказчик. В.Э. тоже непрерывно острил, смешил, изображал и был неподражаем.

Вечером на «Горе уму» разговор с В.Э. <...>

4 августа

Утром по просьбе В.Э. встречаю на аэродроме прилетевшего поэта В.А.Пяста, который должен помочь актерам разобраться в тонкостях стиховой партитуры «Бориса». Пяст — чопорный и сдержанный петербуржанин. Идем с ним в кафе, и он перед едой вынимает из кармана сотку водки и... вытирает ею руки — так он брезглив и мнителен. Я полон любопытства к нему: ведь он интимный многолетний друг Блока, а потом полувраг, не подававший ему руки после «Двенадцати». Но, видимо, сблизиться с ним будет нелегко: он очень сдержан. У меня в Москве есть книга его любопытных мемуаров61. Из нее я знаю, что он ездил в Швецию к умирающему Стрин<д>бергу. В.Э. тоже знает его еще со времен «Доктора Дапертутто»62. Кажется, он не то сидел в лагере, не то был в ссылке — во всяком случае, В.Э. явно хочет ему помочь63. И меня он тоже просил последить за его устройством и питанием. Но этот маленький, нервный человек более чем замкнут.

<...> Сегодня была длинная и значительная репетиция «Бориса».

В.Э. посадил, как обычно, всех на сцене полукругом, сам за столом и рядом пригласил сесть меня. Читали сценку стольников и монолог Бориса, и В.Э. много говорил попутно о будущем спектакле, а после перерыва <читали> сцену Пушкина и Басманова.

В.Э. вводит 3-го стольника, «сочувствующего Борису», и отдает ему фразу: «Вот он идет...»

Говоря о крупноплановости пушкинских героев, он шутит о большом и малом росте актеров труппы. «Вот хорошо бы, если б у нас Шаляпин был Маслацовым 64!» Тут он представляет труппе Богорскую, мягко шутя над ее полнотой. Заставляет встать всех высоких студентов. Говорит о стиле исполнения Пушкина, о том, что тут особенно недопустима всякая актерская «грязь», примером которой снова приводит игру Кельберера в Хирине. После этого, когда уже читают текст, он наклоняется ко мне и шепотом говорит: «Меня ненавидят в труппе за то, что я так прямо говорю о них, вот как о Кельберере: понаблюдайте, как они на меня смотрят, — вот, почему я хочу застрелиться». Этот неожиданный вывод, сказанный вовсе не с интонацией шутки, заставляет меня смущенно пробормотать, что, конечно, в труппе жалеют Кельберера, и их сочувствие ему от солидарности, а не из ненависти к В.Э. ...

«Первый стольник — ироничный, умный, хитрый. Второй — трус с издевкой. Третий — романтик».

Доходит дело до Боголюбова. В.Э. долго слушает, полузакрыв глаза. Потом, не делая ему замечаний, начинает говорить о «Борисе» вообще. «Мы проиграем сражение, если на нашем спектакле будет скучно. Когда Художественный театр поставил “Бориса” и спектакль посмотрел Станиславский, он сказал одно слово: “Скучно...”» В.Э. рассказывает, почему он хотел, чтобы Бориса играл Ильинский и о своем первом знакомстве с ним... Почему трудна роль Бориса? Он долго и замечательно говорит о двух возможных трактовках Бориса: о «церковной» и в ином плане... «Фон бурлящий и фон покойный». «У нас фон бурлящий». «“Борис Годунов” — это борьба страстей на фоне десятибалльного народного шторма». «В пьесе нет ни одного резонера». Говоря о Пимене, В.Э. вспоминает Н.Островского и рассказывает о нем. «Наш Борис — воин»... «Он верит колдунам». В.Э. рассказывает о колдунах. «Я не люблю оперу Мусоргского “Борис Годунов” за ее слащавость (кроме сцены “Корчмы”): там все подслащено...»

Еще раз читают сцену. На этот раз В.Э. слушает, следя глазами по книжке.

В.Н.Плучек, А.Н.Арбузов, А.К.Гладков. У фотоаппарата И.В.Шток. 1930-е годы. РГАЛИ

«Сейчас больше всего нужно бояться установления интонаций. Все интонации должны быть эскизны...» «Надо уметь забывать счастливо найденную интонацию. Актерское искусство импровизационно...» Говоря о том, что Бориса от его настроения вши больше едят, В.Э. вспоминает, как во время его тюремного сидения в Новороссийске65 его сильнее ели вши при плохом настроении и меньше при хорошем...

После перерыва читается сцена «Басманов и Пушкин». Читают Самойлов и Баранов. «Басманов должен напоминать Моисси66». «Это стремительная, бурная сцена, как бы из испанского театра...» Неожиданно В.Э. заставляет исполнителей поменяться местами, и уже Баранов читает Басманова, а Самойлов — Пушкина... «Будем пробовать, экспериментировать, искать...» Начинает сам читать, показывая: «У меня некрасивый старческий голос, но ритмически все правильно...» «Остановки, цезуры, паузы, паузки и делают стих... Не нужно забывать, что мы играем пьесу в стихах, а это, по сравнению с просто пьесой, пользуясь выражением Пушкина, совсем не то — “дьявольская разница”...» В.Э. фантазирует о том, что картина Серова, изображающая Пушкина, скачущего на лошади, изображает Басманова на коне... «В искусстве всё так перепутано — не дай бог, не поймешь, где Серов, где Пушкин, где Пяст, где Коренев, где Мейерхольд, где Гладков...» Все смеются. Шутка, впрочем, не без злости — ведь очень поймешь где кто, особенно, когда находишься рядом с Мейерхольдом.

Репетиция продолжается. «В пьесе есть