Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

Ласка в деревне делает чудеса. Ее так там немного, что даже малая доза даст вам ключи к сердцу. Без ласки для вас все предстанет в ином свете. Годы угнетенности воспитали в деревне сознание, что "господа" любят в деревне благополучие. Вот почему наружно все спокойно — это основа и источник для традиционного "все обстоит благополучно". Спросите вы старосту, старшину, словом, лиц начальствующих:

— А голодно у вас?

— Пустое все. Всегда так жили, Бога не гневили... А что мужик ноне пошел прощелыга — это верно. Все бы ему подачки. Работать не любит...

Спросишь у посторонних об этом лице. Говорят:

— Да это кулак, всех в руках держит, криком кричим от него!..

В деревне выборными администраторами являются почти всегда "кулаки", "богатеи". К материальному верховенству им выгодно прибавить и юридическое. Оно удваивает им внешний "почет". А мужики выбирают таких потому, что шагу шагнуть без них не могут. Все опутано их сетями. Они действуют на своих избирателей и подкупами, и "острасткой". Начальству такие кулаки-старшины также на руку. Они имеют больше влияния на крестьян. Крестьяне всех их глубоко ненавидят, но снимают шапки и величают:

— Ты один у нас отец-благодетель!

Есть среди таких старшин большие "дипломаты". Спрашиваю одного:

— Голодают у вас крестьяне?

Приготовился слушать филиппику по адресу "ленивых пьяниц. Вдруг иное:

— Страшно голодают, особенно в деревне Казанке, там народ вальмя валится — все поели, лебеду жрут...

— Что за история, — думаю.

— Вот бы, господин, если бы вы у земского попросили попечительскую столовую там открыть — было бы хорошо...

— Попрошу...

— А меня попечителем...

Ларчик просто открывался.

Вообще отзывами о голоде волостной и даже сельской администрации верить нужно с большой осторожностью. Она из группы, по своим экономическим интересам, противоположной бедноте. А между тем, сколько людей основывают свои мнения на словах людей этой группы! Люди, "по казенной надобности" посещающие деревню, все свои отчеты основывают на таких сомнительных данных. Отсюда понятно, что "голод выдумали крамольники".

У самих крестьян также трудно добиться прямого ответа. В голодающей деревне все спокойно и наружно благополучно. На этот обман поддаются многие, искренне отрицающие голод:

— Сами мужики говорят, что нет ничего особенного...

У крестьянина спросишь:

— Голодают у вас?

Он отвечает:

— Да, не очень разъешься ноне...

— Болеют?

— Бают люди, — болеют. У меня мальчонка ногами слег. Ничего, поднимется...

— Хлеб-то чистый ешь или с примесью?

— Кладу лебеды для сладости.

— А мякину?

— Нет... Бог миловал...

И все в таком роде. Даже находят возможность шутить.

Нужда крестьянина не лезет сама в глаза. Я бы сказал, что это хорошая черта. Но... в Самаре в земском санитарном бюро, доктор Грап показывал мне образец "голодного хлеба". Смесь земли, какого-то пепла, мякины и отрубей.

— Да неужели? — говорю.

— Это какое-то свинство, — вырвалось у одного присутствующего.

— Велико терпение русского народа, — сказал кто-то.

— Что это за терпение! Просто каннибализм, допотопное время, каменный период...

Такое терпение, пожалуй, и отрицательное качество...

Чтобы видеть нужду во всем ее печальном блеске, нужно не заходить ни в волостное правление, ни останавливать первого встречного мужика. Нужно начать подворный обход деревни. И вот тут даже при беглом осмотре откроются перед вами ужасные, глубокие язвы.

Так я и делал. Результат был поразителен. Наружное "все обстоит благополучно" исчезло. Предо мною раскрывались покровы, отделяющие настоящую жизнь от "спокойного благополучия". Подчас даже те краски, которыми я рисовал себе голод, не видя его, бледнели. Картина была ужаснее. "Голод в Индии" был близок к нашей действительности.

Не валялись на улице скелетообразные людские тени. Но в цинготных больничках лежало по 15-20 человек, людей только по имени. В действительности, это были трупы. Запах трупный, вид умирающего, вспухшее лицо, потускневший взгляд, тяжелое прерывистое дыхание. Откроешь ноги — огромные, багровые, кровавые пятна. Это я говорю о тяжелой форме цинги. Печальную процессию представляла вереница легко цинготных, идущих из домов в цинготную столовую. С клюками в руках, с охами и вздохами, сгорбленные, желтые, оставляя за собою в воздухе трупный запах, собирались эти люди в одну избу.

Эта картина, право, недалека от индийской.

4.

В голодающий Лашманке. — Попечительская столовая. — Воровство. — "Ашать давай".

Весенняя распутица. Ни на санях, ни на телеге ехать нельзя. У крыльца меня ожидала верховая лошадь с мальчишкой-проводником.

— Неужели иначе нельзя проехать? — уныло спрашиваю я.

— Нельзя, — отрезал мальчишка.

Ему, видимо, были противны мои городские привычки. Он без седла гарцевал перед окнами на бойкой рыжей лошадке.

— А смирная? — спросил я.

— Специальная...

Я с трудом влез первый раз в жизни на седло. "Специальная" была, видимо, стара. Она вздрагивала всем корпусом и, как будто, ломилась подо мной.

— Ну, с Богом, — провожал земский врач Ротберг. — Относительно голода "не сумлевайтесь", там и в хорошие года есть нечего, а ныне — не приведи Бог злому татарину.

Мы тронулись. Я оглянулся — врач смеялся над моей "гофмаршальской" фигурой.

Милый, редкий человек. Он заведовал от Кружка нашим голодным районом и был душой дела. Я был одним из двух его помощников.

Выбрались за село. Здесь я понял, что "специальная", действительно, единственный способ передвижения. Ноги ее уходили по щиколотку в глинистую, затягивающую грязь.

— Ну, уж дорожка, — невольно вырвалось у меня.

— Это еще благодать, — ответил мой проводник, — а вот под Сотниковым хутором как бы совсем не застрять.

— To есть как?

— Речонка там. Мост сломало. По воде будем ехать, до седла доходит...

— Этого еще не доставало — утонуть, — подумал я.

Но хутор проехали благополучно. Вдали показалась татарская деревня Лашманка — цель моей поездки.

Это был мой первый визит в голодающую деревню. Я никогда не забуду его.

Околица. Серые, смоченные дождем, домики с соломенными крышами. В середине убогая мечеть. На вышке минарета призывал к вечерней молитве "азанчай". Снизу были отчетливо видны его седая борода, зеленый, полосатый халат и белая чалма. В воздухе прокатились и исчезли последние слова его молитвенного призыва. Он отнял от ушей руки и, облокотившись на балюстраду, начал с любопытством вглядываться в меня. В избах захлопали окошки. Высовывались характерные татарские лица, с любопытством смотревшие на чужого человека.

Не успел я войти во "въезжую квартиру", как двор наполнился толпой народа. Женщины стояли поодаль. Все