Москва дипломатическая. Танцы, теннис, политика, бридж, интимные приемы, «пиджаки» против «фраков», дипломатическая контркультура… - Оксана Юрьевна Захарова

Сомнения организаторов были не напрасны. Главная идея бала — противопоставление «человеческой жизни» «жизни в красной Москве»[131].

Бал — это своеобразный спектакль. А как известно, «театр начинается с вешалки». У входа фон Твардовский, одетый барменом, угощал за стойкой гостей коктейлями. Амуры балюстрад были покрыты надписями и обвиты лентами. Зал иллюминирован разноцветными гирляндами. Всеобщее внимание привлекали нарисованные углем на стенах шаржи «советских типов: мрачного милиционера, мерзнущей в короткой юбке обывательницы, странного еврея в красноармейской форме и тому подобное»[132]. Некоторые из приглашенных были во фраках, но большинство — «в кабаретных нарядах»[133]. Весьма эффектно выглядели японцы в русских крестьянских костюмах. Дамы щеголяли в бразильских, мексиканских и испанских нарядах.

Почти все представление, длившиеся с 10 утра до 2 часов 45 минут почти без перерыва, состояло из 26 номеров, в большей части которых с иронией рассказывалось о проблемах советской жизни, в том числе дипломатической. «О советском протоколе говорилось, как он всюду опаздывает, как ждет похвалы за совершенные благодеяния, которых, увы, никто не замечает, как он навязывает голодных гостей; отмечалось в комической форме незнание языков нашими сотрудниками и их непонимание шуток; много было инсинуаций по поводу нищеты, опоздания поездов, неисправной работы таможни и так далее. Все сцены кончались возгласами: „Жизнь полна жертв и страданий!“

Неплохо были показаны глупость и скука времяпрепровождения дипломатов. Очень удачны сцены дипобеда, бриджа и проводов на вокзал», — отметил в дневнике помощник заведующего Протокольным отделом Соколин[134].

Одну из сцен, которую ожидало большинство собравшихся, сняли по «приказу» Дирксена. В этой части обозрения должен был состояться разговор германского секретаря с Литвиновым.

Можно только посочувствовать советским гостям, которые выдержали эту «культурную агрессию».

Светские львицы советской столицы

Несмотря на активную светскую дипломатическую жизнь в Москве К. Малапарте[135] называет советскую столицу провинциальным городом, в котором с восторгом обсуждали парижские и лондонские театры, рестораны, кинотеатры, а творчеству европейских литераторов предпочитали творчество Эльзы Скиапарелли, Жанны Пакен, Люсьена Лелонга, Мегги Руффа и Эдварда Молино[136]. «Среди коммунистической знати, у которой стиль не врожденный, а наигранный, как среди парвеню в буржуазном обществе, сдержанность и простота манер подменяется подозрительностью. Главное отличие коммунистической знати — не дурной вкус, не грубость, не badmaners (дурные манеры (англ.)), не любование богатством, шиком, властью, а подозрительность и даже, я бы сказал, идеологическая нетерпимость»[137].

Малапарте признается, что весь дипкорпус «в один голос» хвалил образ жизни Сталина, подчеркивая при этом, что тот не принадлежал к «коммунистической знати». Он сравнивает его с Бонапартом после 18 брюмера (9 ноября) 1799 года, когда во Франции была разогнана Директория и к власти пришло правительство во главе с Наполеоном Бонапартом. Сталин был хозяином, диктатором, «Коммунистическая знать» была против него. «Снобизм был тайной пружиной всех светских событий этого наимогущественнейшего и уже разложившегося общества. Вчера еще они жили в нищете, под подозрением, в шатком положении подпольщиков и эмигрантов, и потом вдруг стали спать в царских постелях, восседать в золоченых креслах высших чиновников царской России, играть ту же роль, которую еще вчера играла имперская знать. Каждый из представителей новой знати старался подражать западным манерам: дамы — парижским, господа — лондонским, меньшинство — берлинским или нью-йоркским»[138].

Одной из самых ярких представительниц светской жизни Москвы была Ольга Николаевна Бубнова (1897–1938) — супруга советского партийного и государственного деятеля, члена РСДРП с 1903 года А.С. Бубнова (1884–1938), в 1929–1937 годах наркома просвещения РСФСР.

О.Н. Бубнова происходила из образованной, хлебосольной московской семьи. Она была научным сотрудником Государственного исторического музея и организации «Всекохудожник» — всероссийского кооперативного объединения «Художник», в котором «высокое» авторское искусство содержалось за счет искусства «широкого потребления», то есть «нерентабельная работа станковых живописцев оплачивалась из денег, заработанных продажей шалей, керамики или игрушек»[139]. Товарищество распространяло свою продукцию, в частности, через Торгсин (торговля с иностранцами), организацию, созданную в 1931 году, которая занималась обслуживанием иностранцев, а также граждан, имеющих валюту или эквивалент (драгоценные металлы, камни, антиквариат и тому подобное), которые обменивались на пищевые продукты или потребительские товары.

Вместе с Бубновой приемы в посольстве любили посещать супруга маршала С.М. Буденного (1883–1973) Ольга Стефановна Михайлова-Буденная (1905–1956) и супруга маршала А.И. Егорова (1883–1939) Галина Антоновна Егорова (1896–1938). О.С. Буденная окончила Рахманиновский музыкальный техникум по классу фортепиано, в 1928 году поступила в Московскую консерваторию, в 1934 году приглашена в Большой театр, 19 августа 1937 года арестована.

В заявлении С.М. Буденного в Главную военную прокуратуру (июль 1955 г.) с просьбой о реабилитации его бывшей жены говорилось: «В первые месяцы 1937 г. (точной даты не помню) И.В. Сталин в разговоре со мной сказал, что, как ему известно из информации Ежова, моя жена Буденная-Михайлова Ольга Стефановна неприлично ведет себя и тем самым компрометирует меня, и что нам, подчеркнул он, это ни с какой стороны не выгодно, мы этого никому не позволим. Если информация Ежова является правильной, то, говорил И.В. Сталин, ее затянули или могут затянуть в свои сети иностранцы. Товарищ Сталин порекомендовал мне обстоятельно поговорить по этому поводу с Ежовым. Вскоре я имел встречу с Ежовым, который в беседе сообщил мне, что жена вместе с Бубновой и Егоровой ходит в иностранные посольства — итальянское, японское, польское, причем на даче японского посольства они пробыли до 3-х часов ночи…

О том, что жена со своими подругами была в итальянском посольстве, точнее, у жены посла в компании женщин, и спела для них, она говорила мне сама до моего разговора с Ежовым, признав, что не предполагала подобных последствий.

На мой вопрос к Ежову, что же конкретного, с точки зрения политической компрометации, имеется на ней, он ответил: „Больше пока ничего, мы будем продолжать наблюдение за ней…“

В июле 1937 г. по просьбе Ежова я еще раз заехал к нему. В этот раз он сказал, что у жены, когда она была в итальянском посольстве, была с собой программа скачек и бегов на ипподроме. На это я ответил, ну и что же из этого, ведь такие программы свободно продаются и никакой ценности из себя не представляют.

„Я думаю, — сказал тогда Ежов, — что ее надо арестовать и при допросах выяснить характер ее связей с иностранными посольствами, через нее выяснить все о Егоровой и Бубновой, а если окажется, что она не виновата, можно потом освободить“.

Я заявил Ежову, что оснований не вижу, так как доказательств о ее