Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

Но лис был мал и проворен. Он мигом вскочил на ноги и, повернув налево, со всех ног помчался по дороге, мимо церкви Святого Луки, в деревню Густри. Один из косарей, подстригавших траву на церковном дворе, увидел его и крикнул товарищу, чтобы тот посмотрел. Но лис уже мчался во весь опор и скрылся из виду, не успел тот и голову повернуть.

— А-а, — протянул товарищ косаря своим тягучим чеширским говором, растянув односложное слово на добрые две секунды, — за ним, поди, охота гонится… слышь-ка.

И оба работника прекратили косьбу и повернулись к Черч-лейн, ожидая увидеть, как из-за поворота хлынет во всей своей мощи Тэйблская охота и ворвется в деревню. К несчастью, изгиб дороги скрыл от них то, что произошло в следующую секунду, иначе они стали бы прекрасными свидетелями на последующем дознании коронера.

Они действительно услышали неистовый лай гончих, звуки охотничьих рогов и тяжелый топот скачущих лошадей, но не увидели ни как собаки лавиной хлынули сквозь изгородь, перепрыгивая и пролезая под ней, ни безумную свалку из тел животных, когда они обрушились друг на друга в совершенно неожиданную ложбину, где пролегала Черч-лейн.

Не видели они и ужасающего зрелища, как могучий вороной охотничий конь, весь в пене, перелетел через изгородь, а на его шее распластался всадник, возглавлявший погоню. Всадник был великолепен, но кровь его так взыграла от азарта погони, что он обогнал распорядителя охоты — грубейшее нарушение приличий и смертельная ошибка для того, кто не знал местности.

Собственно, никто не видел последних долей секунды жизни мистера Сесила Форстера, мирового судьи из Лонборо в Стаффордшире, распорядителя Вест-Стаффордширской охоты, который 15 сентября 1793 года участвовал в охоте в качестве гостя Тэйблской охоты сэра Джона Флеминга-Лестера.

Даже сам Форстер едва успел осознать свою ошибку, прежде чем его конь страшно рухнул в кишащую массу гончих на дне дороги-лощины. Раздался тяжелый хруст плоти и костей, когда огромный конь обрушился вниз, переломав себе передние ноги и впечатавшись широкой грудью в массу барахтающихся собак, раздавив трех из них и с метеорной скоростью катапультировав Форстера из седла навстречу мгновенной гибели, когда его голова врезалась в ствол дерева и разлетелась вдребезги, словно яблоко под ударом кувалды.

Позже были слезы и упреки, когда встревоженные члены «Тэйбли» стояли среди своих дымящихся лошадей на Черч-лейн, говоря друг другу, что все знали, какая это смертельная ловушка, и что невозможно, чтобы Форстер не знал, и уж конечно, кто-то должен был его предупредить. И если бы только Форстер не обогнал сэра Джона, и кто же теперь скажет миссис Форстер?

В итоге сэр Джон, будучи человеком добрым, в тот же день сам проскакал долгие пятнадцать миль до Лонборо и сообщил печальную весть жене Форстера. К его великому облегчению, она восприняла новость философски и заметила, что именно такой смерти ее муж и пожелал бы, будь у него выбор. Ее мужественные слова стали достоянием общественности и вызвали всеобщее восхищение. Все слои общества сошлись во мнении, что это слова истинной леди-охотницы, свидетельствующие о настоящей британской стойкости.

В должное время обо всем этом сообщила главная газета Лонборо, «Горн Севера», опубликовав длинный и почтительный некролог Форстеру. Но «Горн» тактично умолчал о другой подробности, которая также была общеизвестна, а именно, что ужасающее состояние трупа вызвало тошноту даже у гробовщика, мистера Соррела, когда он в уединении своей покойницкой снял испачканную ткань, покрывавшую голову.

(Не сообщил «Горн» и о том, что, поскольку охота была прервана, лис спасся и в тот вечер поужинал большим гусем, которого он освободил с одной из ферм по пути домой.)

*

К 1794 году Полмут в Корнуолле, всегда бывший одним из главных морских портов и центров торговли, вырос до такой степени, что среди южных портов Англии лишь сам Портсмут превосходил его по численности населения и значению. Помимо собственно города, примерно с 1780-х годов вырос и малый Полмут, основанный на деревне Полкум, когда-то отдельной от Полмута, но теперь медленно сливавшейся с городом, по мере того как оба росли и продвигали свои новостройки навстречу друг другу.

Но если Полмут был посвящен коммерции, то Полкум был посвящен удовольствиям. Для всего Уэст-Кантри он стал тем же, чем Брайтон был для Лондона и юго-востока. Разрастаясь от прекрасных песчаных пляжей бухты Полкум, деревня росла с огромной скоростью и теперь представляла собой сплошной фасад, выходящий на залив, из постоялых дворов, чайных, увеселительных садов, цирюлен, отелей, библиотек с выдачей книг на дом и даже небольшого оперного театра, где в течение сезона каждый будний день, а по субботам дважды, давали музыкальные представления. Сам пляж предлагал новейшие купальные машины: огромные высокие повозки на четырех колесах, которые лошади вывозили в более глубокие воды залива. Машины были полностью закрыты, что позволяло клиентам раздеваться в уединении, и снабжены складными тентами, благодаря которым юные леди могли принимать морские ванны нагишом и при этом не нарушить приличий.

Билеты на эти машины можно было приобрести в лучших чайных по цене один шиллинг и шесть пенсов за час. Также можно было приобрести билеты, правда, уже по два шиллинга в час, на телескопы, установленные на террасе отеля «Ройал Джордж», которые, по идее, должны были позволять гостям наблюдать за судами, но которые чаще использовались джентльменами для пристального разглядывания купальных машин.

Еще одной достопримечательностью отеля «Ройал Джордж» была его большая и превосходная чайная. Это был признанный центр Полкума, место столь безупречной респектабельности, что дамы без сопровождения могли войти сюда, приятно провести время и чувствовать себя совершенно свободно.

Именно такая дама и вошла в чайную из смежных дверей отеля «Ройал Джордж» в два часа пополудни 19 сентября 1793 года. Она была скромно одета и тут же заняла столик, оказавшись спиной к ряду окон, которые освещали комнату и открывали вид на залив. Оттуда она могла видеть каждого входящего, сама оставаясь лишь темным силуэтом.

Дама заказала у официанта чай «лапсанг сушонг» и печенье и, устроившись, принялась читать книгу, не спуская глаз с двери. Это была леди Сара Койнвуд, и она шла на обдуманный риск.

Во-первых, существовала вероятность, что ее узнают по многочисленным гравюрам и карикатурам, претендовавшим на ее изображение. Это был единственный способ для широкой публики узнать лицо знаменитости, и, к счастью, сходство, как правило, было невелико. Настоящий риск заключался в случайном появлении кого-то, кто ее знал. Но с этим леди Саре приходилось мириться, ибо абсолютная безопасность была ей более недоступна. Даже если бы она заперлась в доме в Гринвиче, всегда оставался шанс, что какой-нибудь слуга ее предаст. И что еще важнее, просто прятаться и ничего не делать было немыслимо для женщины с ее волей и жаждой жизни.

Итак, Виктора отправили в Лонборо, а чертового Слайма — по следу Выродка, сама же она поехала в Портсмут и Лонборо на самом дешевом дилижансе — ни комфортной почтовой кареты, ни даже перекладного экипажа. Это было унизительно, но разумно. Поехать в почтовой карете означало бы напрашиваться на опасность. Экипаж был частным, но кучера знали «высший свет» куда лучше прочих лондонцев, поскольку высокая плата за проезд гарантировала, что большинство их клиентов — богачи и знаменитости, так что риск быть узнанной был слишком велик. Виктор, конечно, воображал, что нашел идеальное решение, переодевшись женщиной, но у леди Сары были сомнения. Движения Виктора были превосходно женственны, но даже после бритья его кожа была слишком грубой, а кадык — слишком заметным. Его маскарад был хорош для ночи или издали, но вблизи он всегда оставался испорченным содомитом, а не женщиной.

Сама она оделась просто и надела несколько слоев нижнего белья, чтобы изменить очертания фигуры. Она обуздала свою природную живость, мысленно съежилась и вжилась в роль робкой вдовы, живущей на скромное наследство. Она считала это лучшим выходом, чем замысловатый маскарад, который сам по себе мог привлечь внимание.