Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

— Но затравочная трубка — это другое, не так ли? — спросил я.

— Так точно, сэр, — ответил он.

— Почему? — спросил я, раздраженный этим напыщенным негодяем.

— Ну, сэр, — сказал он, — с трубкой в затравочном отверстии быстрее. Порох в трубке воспламеняется мгновенно и посылает вспышку вниз по отверстию, которая тут же поджигает заряд.

— Прекрасно, мистер Фоден! — сказал я. — Так почему же у каждого орудия не было хорошего запаса трубок, готовых к использованию?

— Ну, сэр, — сказал он, — их ведь делать надо, я полагаю. А у меня всего один помощник, который в этом разбирается.

— Мистер Фоден, — сказал я, — вы обеспечите, чтобы у каждого орудия и карронады на этом корабле был обильный запас трубок. Вы сделаете это к моим завтрашним учениям, или я вас разжалую!

Фоден побелел от шока и стоял передо мной, дрожа. Он был в ужасе от перспективы потерять свое теплое местечко. Честное слово, я думаю, что нанес бы ему меньше вреда, натрескав по ушам, и я не получил никакого удовольствия, напугав этого жалкого червяка. Я чувствовал себя слишком уж задирой. Но что, если бы «Декларейшн» вступил в бой, а его орудия полагались бы на пороховые дорожки и стреляли бы вдвое медленнее, чем должны?

В итоге Фоден изготовил затравочные трубки чертовски быстро, и на следующий день, к началу учений, они уже были в рундуках. Правда, позже я узнал, что Фоден наябедничал на меня Куперу за моей спиной. Но у Купера хватило ума поддержать мой приказ. И, черт возьми, это было к лучшему для него. Без этих затравочных трубок я бы никогда не довел его расчеты до хоть сколько-нибудь приличной скорости. И тогда Купер потерял бы свой корабль.

В общей сложности я пробыл на борту «Декларейшн» почти пять недель. За это время я видел, как корабль совершенствовался в боевом отношении с поразительной скоростью, ибо все необходимое для этого было: и корабль, и команда, и снаряжение. И несмотря на все, что я о них сказал, его люди были на удивление ретивы.

Купер увел корабль далеко в Атлантику и отрабатывал все аспекты морского дела. Он научился выжимать из него максимум.

У «разе», такого как «Декларейшн», были свои сильные и слабые стороны. Для фрегата он был чрезвычайно прочен, ибо имел корпус линейного корабля, что позволяло нести столь тяжелые орудия. А борта его на уровне орудийной палубы были почти в три фута толщиной из цельного дуба, так что в бою он был настоящей морской крепостью. С другой стороны, его ужасно качало, и даже в хорошую погоду требовалось четыре человека у штурвала. А если начинался шторм, то внизу, у румпель-талей, требовалось еще двадцать человек, чтобы помочь управлять рулем.

Вот что бывает, когда вмешиваются в то, что задумал изначальный лягушачий конструктор, ибо чеснокоеды строили прекрасные корабли, этого не отнять, и они редко становились лучше от того, что на чужой верфи им срезали палубы.

Тем не менее Купер гонял свою команду по морской части, а я гонял их для него по артиллерийской, пока мои орудийные расчеты не начали работать как настоящие команды.

Есть определенное качество, отличающее хорошую командную работу, которое лучше всего описывается, как ни странно, музыкальным термином «атака». Это означает искреннее и одновременное приложение усилий каждого человека в нужный момент. Оно должно происходить без промедления или колебаний, без малейшего удержания от полной самоотдачи. Будь то скрипачи, пиликающие Моцарта, или орудийный расчет, налегающий на тали, — это одно и то же. И после многих дней упорных тренировок мои канониры начали проявлять это качество. Это трудно описать, но всякий, кто это видел, знает. И это качество не может даже начать развиваться, пока не освоена техника ремесла. Сначала техника, затем скорость, затем атака!

В результате этих постоянных учений по артиллерийскому и морскому делу «Декларейшн оф Индепенденс» быстро превращался в очень грозный и эффективный военный корабль.

Недостатки, которые я видел ранее, исчезали, и, дай мне еще десять дней в море, я бы осмелился сказать, что, учитывая вес его бортового залпа, ничто, кроме линейного корабля, не смогло бы одолеть его в одиночном бою. И я, которому было наплевать на подобные вещи, был главным виновником этого.

Ибо Купер перестал дуться, как только увидел, что я делаю с его орудийными расчетами, и его благосклонность осенила меня. Мне никогда не было до конца спокойно от его отношения ко мне, в том смысле, что я так и не понял его до конца. Он был хитрым малым, по уши в политике, и я убежден, что он считал меня каким-то волшебным, талантливым существом: смесью Ариэля и Калибана, которого он вызвал к жизни своим особым умом и который теперь был в его власти. Во всяком случае, судя по тому, как он расхаживал по орудийной палубе во время моих учений, можно было подумать, что вся заслуга принадлежит ему, а не мне! Более того, он сказал своим другим офицерам, что все на корабле отныне должно делаться «по-флетчеровски». Эту фразу, замечу, придумал он, а не я.

Конечно, это означало, что я не завел друзей среди офицеров. Для них я был одновременно и любимчиком учителя, и школьным задирой. И потому мое время на борту «Декларейшн» было несколько одиноким. Но мне было на это плевать с высокой колокольни. Ибо я надеялся через несколько месяцев сойти с корабля и вернуться к пяти тысячам долларов дядюшки Иезекии, которые ждали меня, уютно устроившись в моем банке в Бостоне. А затем, если бог даст, я больше никогда не выйду в море. Эта мысль согревала меня по ночам куда лучше, чем общество кучки лейтенантов-янки, хлещущих вино и соленую свинину за столом в кают-компании. Те из них, что не жевали табак и не плевали на палубу — отвратительная привычка янки, которую они принесли с собой с торгового флота.

А вот матросы меня любили. Думаю, им на самом деле нравились учения, как только они поняли, чего от них хотят. Они определенно старались изо всех сил, и можно было видеть их боевой дух, когда они стояли, напряженные и ждущие, ряд за рядом, выстроившись у орудийных талей, ожидая моей команды.

Но я так и не получил этих дополнительных дней. Если бы получил, то течение моей жизни пошло бы совсем по-другому. Даже спустя все эти годы я все еще думаю о том, что могло бы случиться в том случае. Но этого не произошло, и на этом все.

А случилось то, что 26 апреля 1794 года дозорные «Декларейшн» заметили вдали парус, и Купер немедленно взял курс на сближение. По случайности, это был первый корабль, который мы встретили с тех пор, как покинули Бостон и американское побережье. Купер тут же приказал бить сбор, и мои расчеты побили все предыдущие рекорды по скорости заряжания и выкатывания орудий. Мой пост был на орудийной палубе, так что я не участвовал ни в каких обсуждениях, которые могли происходить между Купером и его офицерами на шканцах, и я метался взад и вперед, грозя гибелью и проклятием любому, кто осмелится перешептываться, и гадая, почему Купер не отворачивает и не направляется в Виргинию под защиту эскорта Зернового конвоя.

Дело в том, что он чертовски рисковал, сближаясь с тем далеким кораблем, видневшимся у самого горизонта. Потому что если бы это был британский военный корабль, то ему пришлось бы либо бежать, что могло серьезно деморализовать его команду как раз тогда, когда она начала входить во вкус, либо сражаться, чего ему было приказано не делать никем иным, как самим президентом Вашингтоном.

Я предположил, что старые пиратские замашки Купера взяли верх, и он не мог устоять перед шансом заработать призовые деньги. Матросы определенно так и думали, потому что именно об этом они и шептались. Они рвались в бой, как могли.

Так я думал сначала, и это меня лишь раздражало. Но вскоре дозорный снова крикнул на палубу.

— Британские флаги! Противник на виду! — раздался голос, и по кораблю пробежало сильное возбуждение. Глухой рокот поднялся среди моих орудийных расчетов и перерос в радостный крик.

— Отставить! — взревел я, но они были с дикими глазами, жаждали крови и ухмылялись мне, как дети, перед которыми отец поставил еду.