Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

социалистического реализма; вкратце точку зрения Энгельса можно изложить следующим образом: типичное впоследствии – не бывает таковым в начале: типичное рождается из нетипичного, иногда из исключительного случая (но не из случайности), и не может быть для него поэтому еще и типичных обстоятельств. Задача художника здесь в том, чтобы увидеть в редком и исключительном явлении будущий, имеющий историческую возможность распространиться, тип человека – и оценить встретившуюся, хотя бы и эффектную, случайность как пустяки. Возьмем лишь один пример из общей действительности. – Стаханов был вначале лишь исключительным человеком, теперь – это распространенный образ советского рабочего. Если бы художник задумался изобразить Стаханова «типичным рабочим в типичных обстоятельствах», он бы ошибся еще прежде, чем его рукопись была бы окончена. И больше того, если он сейчас пожелает написать советского рабочего, основываясь на материале стахановского движения сегодняшнего дня, художник опять ошибется, потому что он не сумеет опередить своим воображением творческий прогресс целого народа, – но именно такое усилие и требуется от воображения и жизненного опыта художника; только это усилие и даст наиболее благотворительный результат.

Мы считаем, что положение о «типичном и типичных обстоятельствах» следует понимать таким образом: пусть писатели-художники создают типичное из нетипичного, из самой глубины действительности, и пусть их герои действуют в своеобразных, а не типичных обстоятельствах. Конечно, здесь больше риска, но зато и больше надежды на создание образа будущего человека; ведь тогда, по мере жизни произведения, действительность станет проверять его своим параллельным ходом: и нетипичное превратится в типичное, и своеобразные обстоятельства обратятся тоже в типичные. Тут уже это определение будет иметь буквальный смысл и означать победу автора. Именно на таких путях стоит делать попытки открыть образ будущего, лучшего человека. Вспомним, сколько раз совершались современными писателями огромные усилия изобразить досоветского интеллигента. И не вышло почти ничего, потому что они искали «типичного» там, где сам «тип» отсутствовал и не хотел находиться; точнее говоря, в этом «типе» уже не было исторической силы, а где ее нет, там искусство беспомощно. А между тем, физически этот тип существовал и иногда даже действовал в «типичных обстоятельствах».

Нет ничего легче, как создать фантазию о будущем человеке, изобразив его либо всемогущим технологическим существом, окруженным универсальными покорными машинами (со знаменитыми «кнопками управления»), либо существом, достигшим полного морального «совершенства» – после овладения элементарными природными стихиями, после некого «всеобщего насыщения» и омоложения организма (путем, скажем, переливания крови или неизвестных пока методов ВИЭМ). Нет более скучного, более ненужного литературного героя, чем этот упомянутый. Но его все же следует описать в сатирическом произведении, чтобы раз навсегда умертвить этот тип «будущего человека» и заказать к нему дорогу другим.

Истинный будущий человек – это победитель мирового империализма и фашизма, и нужнее его сейчас никого нет и долго еще не будет… Этот человек не только будущий, – он уже существующий, и он не нуждается в специальном литературном открытии. Но он нуждается еще во многом – для того, чтобы победить фашизм. Мы говорим, в данном случае, не про материальное вооружение (хотя без него победить фашизм, конечно, нельзя). Мы говорим про утешение, про воодушевление, про воспитание такого человека, чтобы он мог держаться в жизни и бороться, пока не наступит время его победы. Мы имеем здесь в виду, главным образом, не советского человека, а жителя, трудящегося за рубежом. Враждебные, смертельно-угрожающие силы сделали его жизнь похожей на рост дерева в камне, где-нибудь на скале над пустынным и темным морем. Его рвет ветер и омывают штормовые волны, но дерево должно противостоять гибели и одновременно разрушать камень своими корнями, чтобы питаться из самой его скудости, расти и усиливаться – другого выхода ему нет. Оно должно преодолеть и ветер, и волны, и камень: оно единственно живое, а все остальное – мертвое.

Будущий человек растет и вырастает самостоятельно, в силу исторического прогресса и революционной борьбы; литература только может ему помочь в росте, в накоплении им душевных и физических сил, – или не помочь.

Но для того, чтобы открыть и написать образ будущего, высшего человека, надо оказать ему содействие произойти в действительности. А содействовать происхождению нового человека невозможно, если писатель сам не будет иметь тех же сил, которые он закладывает в душу своего героя.

Раньше, вероятно, было легче быть писателем. Не знаем. Может быть, прежде не стоял вопрос о спасении самого человеческого рода и ежедневно, в обыденном порядке, не гибли тысячами женщины, старики и дети.

Однако возникает вопрос, – каким же именно, в своем конкретном виде, должен быть образ будущего человека, чтобы он способен был унаследовать социалистическую революцию и продолжить далее великую историю трудящегося человечества. Этот конкретный образ будущего человека поддается изображению только средствами искусства – в форме художественного произведения, а не в форме статьи.

Электрик Павел Корчагин

(Памяти Н. А. Островского)

Некогда Пушкин писал:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Эту самооценку можно отнести ко многим людям прошлого времени, и менее всего к самому Пушкину, потому что Пушкин «прочел» свою жизнь с такой критикой, с таким отвращением, что сама жизнь его искупается и освящается этим самосознанием и этой печалью.

В наше время Н. А. Островский в романе «Как закалялась сталь» пишет:

«Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества».

В чем здесь причина – почему Пушкин мучился и горько жаловался, а Н. Островский, изможденный, слепой, полуумерший, прожил жизнь так, что у него никогда не появилось желания проклясть свою участь? Мы сравниваем здесь Пушкина и Н. Островского лишь как представителей двух исторических эпох, а не как художников. Как у великого человека-поэта, у Пушкина была не менее, чем у Островского, священная и чистая натура, хотя она чаще всего проявлялась в другом качестве, чем у Островского, – не в биографии, а в поэзии; даже те стихи, которые мы привели в начале статьи, способен был написать лишь человек, обладающий высшим нравственным даром, не говоря о том, что он должен быть превосходным поэтом. Но почему же Пушкин «трепетал и проклинал»,