Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Что она просит, Ибрагим?

— С утра не ели. Никто не подает — у самих нет...

Детское личико, все время испуганно смотревшее на меня с печки, вдруг задергалось, сморщилось и разразилось громким плачем. Мальчик, сидевший в углу, низко опустил голову.

Так живут люди! И сколько людей так живут, не видя просвета!

Через неделю семья эта была принята в новооткрытую столовую. А немного спустя Сахибя — так звали вдову — уже франтила в новом костюме, подаренном одной из приехавших на голод дам. Нужно было видеть радость ее и ребят, также одетых в новые халаты. Довольная и счастливая улыбка не сходила с лица их за все четыре месяца кормления. Нет сомнения, что это время было самым счастливейшим периодом в жизни этих несчастных существ, почувствовавших себя хоть на короткое время людьми.

На другой день новая картина. Какая-то женщина бросилась предо мной на колени с плачем.

— Что такое? — спрашиваю Ибрагима.

— Дом свалился. Лошадь, значить, почесаться подошла...

— Что-о?

Анекдот какой-то! Идем на место "происшествия". Странный, грустный факт. Один угол дома сел, старое бревно было выворочено.

— Неужели, лошадь?

— Да... соседская.

Хорош дом!

Женщина плакала. Она еле избежала опасности — дом мог рухнуть и задавить ее с шестью детьми.

— А новый дом сколько стоит?

— Из кизяка рублей двадцать.

Припоминаю в другой деревне такой факт. Позвали к цинготной. Идем со стариком, отцом больной. Прошли ряд изб, вышли в поле.

— Куда же? — говорю.

— А вот, труба...

Смотрю: на земле стоить труба, из нее вьется дым. Жилище оказалось под землей. Грязь, сырость. Бедность непокрытая. Пятеро ребят, все бледные, больные.

— Ты бы из кизяка устроил избу, — говорю старику.

— Плоха наша... Денег нет...

Так шли день за днем. Тяжелые, утомительные дни. Картины нищеты и болезней били по нервам.

В конце третьего дня я уже чувствовал упадок сил. Жалость и острота чувств спустились куда-то на дно. Осталось одно желание — уйти от этого ужаса, успокоиться.

Круглые сутки я был один. Днем обход. А вечером десяток татар забирались ко мне и или молча ели меня глазами, или возбужденно, со сверкающим взором говорили о попечителе.

И было невыразимо жаль этих несчастных людей. Безысходную нужду не мог замаскировать возбужденный, по-видимому, энергичный говор. Сквозь страстные, горячие речи слышались робкие рыдания. За дерзким, смелым взглядом скрывалась вековая забитость...

Уходили они, садился надоедливый хозяин квартиры и тянул свою однообразную песнь:

— Лошадки-та нэт, овечки-та нэт...

И в тревожном, кошмарном сне слышалась мне эта песнь.

Просыпаясь, я видел на лавке все того же татарина с его печальной, тянущей за душу, песней.

В постели целая армия клопов и тараканов терзала меня. Болела голова, ныли усталые члены.

Наконец, обход кончился. Получилось общее впечатление, что кормить надо всех. Своего хлеба ни у кого почти не было.

Я объяснили старосте, что еду за провизией и скоро приеду устраивать столовую.

Подали лошадь. Я предвкушал приятное одиночество и отдых. Но у околицы меня ждала новая неожиданность.

У крайнего дома собралась огромная толпа женщин и детей. Она, как по команде, бросилась ко мне. Поднялся плач, шум. Дети лезли под ноги лошади, женщины цеплялись за повод, за седло, тащили меня на землю и что-то по-татарски кричали. Мне стало жутко. Чего они требуют? Вдруг знакомая русская фраза:

— Ашать (есть) давай! Зачем уезжаешь?

Я долго объясняли, что еду за провизией и скоро вернусь.

Все были покойны, пока я говорил. Но как только я дернул лошадь, чтобы ехать, началось прежнее. Крик, плач, шум.

Кое-как с тяжестью на сердце выбрался я из толпы.

Оборванные, голодные люди долго бежали за лошадью и громко кричали:

— Ашать давай!..

5.

Сифилитик. — Христиане за 10 рублей. — Василии Васильевичи. — Зараженная деревня.

Каждый день я открывали новые и новые очаги голода и болезней. Картины голода были похожи друг на друга и я скоро уже механически относился к ним. Но к болезням я так и не мог привыкнуть.

На одном большом церковном торжестве я видел скопившуюся около мощей толпу калек и уродов. Что это за страшное зрелище! Они ползали по полу, толкая и ненавидя друга друга — эти ужасные люди-призраки... Мне казалось, что они пришли сюда со злорадным намерением отравить и без того печальную человеческую жизнь. Я ждал, что калеки вот-вот вскочат на самое высокое святое место, и потрясая лохмотьями, обнажив свои гнойные раны и уродливости, захохочут в лицо всему человечеству...

Такое же давящее, угнетающее впечатление получилось и от картины болезней голодающего населения.

Помню, искали мы с ямщиком дорогу и заехали в деревню. Постучались в окно крайней избы. Оттуда выглянула молодуха.

— Дорогу до Гундоровки?.. — переспросила она.

В это время из глубины избы послышалось властное: "зови в избу".

— Зайди, — сказала молодуха и захлопнула окно.

Чистая деревенская изба. Белая русская печь, занявшая чуть не полкомнаты, полати с ворохом шуб и перин, беспорядочно набросанных, коник около двери, лавка вдоль стен и огромная божница в углу с ярко расшитым полотенцем на иконе.

На лавке сидел крестьянин, лет сорока, в синей самотканной рубахе и теплых сапогах. Лоб его был повязан грязной, на первый взгляд показавшейся мне просмоленной, тряпкой. Бледное худое лицо выдавало изнурительную болезнь.

— Дорогу тебе до Гундоровки, — тяжело заговорил он, — да она тут за лесом прямо пойдет.

Помолчав немного, он пытливо взглянул на меня и спросил:

— А ты не из фершалов ли будешь?

И не дожидаясь ответа, продолжали:

— Я вот всю зиму маюсь; посмотри-ка, господин, не скажешь ли чего!

Он повернулся к стене и начали осторожно отделять тряпку от лба. Я внутренне вздрогнул, предчувствуя, что буду свидетелем чего-то ужасного. Послышался треск: присохшая, грязная тряпка отдиралась от наболевшего человеческого тела. И предо мною предстала во всем своем страшном безобразии гнойная рана, занявшая всю длину лба. Казалось, что лобная кость была съедена вся. Впадина раны по краями была черна, как будто вымазана грязью.

Больной сидел, низко опустив голову и упираясь обеими руками в лавку.

— Всю зиму маюсь, — как-то виновато заговорили он. — И чем-чем не лечил!.. Намедни Прохор из Чесноковки сказывал, что копоть больно помогает... Встань, говорить, с зарей, зажги лампу, да накопти на ней топор, а потом собери копоть-то, да и мажь... Я вот