Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон

С величайшим почтением он проводил леди Сару к двери, которую тут же отпер и распахнул. Внутри, на столике у походной кровати, горела одна-единственная свеча. Виктор Койнвуд, разбуженный шумом снаружи, сидел в ночной рубашке, с впалыми щеками, желтым лицом, огромными тенями под глазами, и его череп был обмотан окровавленными бинтами.

— Мой мальчик! — выдохнула она. — О, мой сын! — Она бросилась к нему с распростертыми объятиями, упала на колени у кровати и обняла его.

Плаурайт и швейцар зарыдали от умиления и отступили, чтобы не нарушать уединения. Они видели нежные объятия, видели, как ласковая леди гладит лоб своего дитя. Они все видели, но ничего не слышали. Она говорила слишком тихо.

— Мой мальчик! — сказала она.

— Мама! — ответил он. — Я потерпел неудачу.

— Нет, дорогой, ты сделал все, чего я желала.

— Но ты послала меня убить Тейлоров.

— О да.

— И меня поймали! Посмотри, что они со мной сделали!

— Не бойся, любовь моя! Послушай меня.

— Да, мама.

— Ты помнишь мой список?

Тайком, чтобы никто не видел, она развернула клочок бумаги. Это была копия списка, который она составила в августе:

Флетчер

Мировой судья Форстер

Полмутский купец Пенденнис

Солиситор Ричард Люси

Книготорговец Тейлор (и жена)

Констебль мистера Форстера

Два брата констебля.

*

— А теперь, — сказала она, — Флетчер в моей власти, Форстер любезно покончил с собой, Пенденнис скажет то, что я ему велю, Тейлор не имеет значения, а констебль — дурак. Его братья будут такими же.

Виктор был озадачен.

— Но Тейлор, — сказал он, — он видел, как я убил Люси, солиситора.

— Это не имеет значения, любовь моя, — настаивала она, и вера Виктора в свою мать была так абсолютна, что ужасный страх и вина (особенно вина), которые были его постоянными спутниками последние несколько недель, начали отступать. Разум Виктора никогда не был особенно здоровым, и он опасно приблизился к бездне безумия.

— Так что же ты будешь делать, дорогая? — спросил он, жалкий в своем облегчении и нетерпении. — Как ты поступишь с Тейлорами?

— Я могу все объяснить двумя словами, — сказала она. — В списке не хватало одного имени.

— Да? — с ожиданием спросил он.

— Сказать тебе? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Ты слушаешь, мой дорогой?

— Да.

— Имя моего оставшегося врага… Виктор Койнвуд.

*

Даже Сэм Слайм был потрясен ужасными воплями, вырвавшимися из палаты больного. Даже его закаленная шкура содрогнулась при виде пенящегося, плюющегося, царапающегося безумца, который рвал лицо своей матери и выл, как проклятая душа. Двое простых стаффордширцев, бывших с ним, до конца своих дней не могли избавиться от этого ужаса и никогда не говорили об этом, разве что в пьяном виде поздно ночью, в компании крепких мужчин и у тепла доброго огня.

Слайм первым бросился вперед и оттащил Виктора от леди Сары. Ее щека была расцарапана, а волосы растрепаны, но серьезного вреда ей не причинили. Он вывел ее, казалось, обмякшую и теряющую сознание, но она яростно прошипела ему в ухо:

— Вернись туда! Он мне нужен живым!

Он подоспел как раз вовремя. Виктора повалили на пол, и Плаурайт душил его, пока швейцар молотил его тяжелыми сапогами.

— Ублюдок проклятый! — снова и снова кричал Плаурайт.

Слайм оттащил его и швырнул Виктора обратно на кровать. Он внимательно осмотрел его, нащупал пульс, повернулся и кивнул леди Саре, стоявшей в дверях. Только Сэм Слайм увидел довольную улыбочку за хорошо выполненную работу. Он снова содрогнулся.

28

Гляди! Венера пред судом,

И Англия пред ней трепещет.

Кто клялся грех ее раскрыть,

Теперь ей честь лепечет!

Колдунья слезы льет, блестя,

Цирцеей чары множит.

Присяжных превратила в стадо,

Что хрюкает и просит!

Так суд, присяжные, закон

В комедию играют.

Как псы за костью, наперегонки

Зад Ла Койнвуд лобызают!

(Пасквиль под карикатурой Гилрея, изображающей суд над леди Сарой Койнвуд, под названием «Три(УМФ)альная Венера». Впервые опубликованная Г. Хамфри из Сент-Джеймса в виде цветной гравюры 14 мая 1794 года, она имела огромный успех, выдержав множество переизданий и пиратских копий.)

*

С 10 по 13 мая 1794 года в Лондоне, во всех слоях общества, была лишь одна тема для разговоров. Точно так же все вопросы войны с французами, парламентских дебатов или чего бы то ни было еще были вытеснены со своих прежних видных мест в лондонских газетах, чтобы уступить место ОДНОМУ ВЕЛИКОМУ СОБЫТИЮ — суду над леди Сарой Койнвуд по обвинению в убийстве в Олд-Бейли.

Леди Сара уже была хорошо известна элегантному миру как выдающаяся красавица своего времени. Она была законодательницей мод и держала самый блестящий и впечатляющий салон в Лондоне. Ее дом на Далидж-сквер был одним из центров, вокруг которых вращалось общество.

Или, по крайней мере, все это было почти правдой. Вокруг Койнвудов — леди Сары и ее сыновей Александра и Виктора — всегда витал мощный подспудный слух.

Даже разгульное лондонское общество 1790-х годов имело свои пределы, и монолит респектабельности всегда стонал и рокотал под Койнвудами, подобно склонам вулкана, спавшего беспокойным сном.

Такова была семья. Теперь же о самой леди. Любые превосходные степени были бессильны, когда речь заходила о леди Саре Койнвуд. Чарльз Джеймс Фокс, великий государственный деятель партии вигов и, по слухам, один из ее многочисленных любовников, сказал о ней:

«Ни один мужчина, оказавшись с ней в одной комнате, не может вынести мысли о том, чтобы ее выпустить, и ни одна жена, выпроводив ее из комнаты, не может вынести мысли о том, чтобы впустить ее обратно». В другой версии этой знаменитой цитаты слово «постель» заменяет слово «комната».

Но, как и в случае с ее сыновьями, особенно с Александром, от нее исходил аромат тщательно скрываемой порочности. Мужчины, да и женщины тоже, в ее присутствии были ослеплены ее красотой и не могли помыслить о ней дурного. Но они не были полными дураками, и когда одна пикантная история накладывалась на другую, они начинали задумываться.

Поэтому, когда в начале августа 1793 года мир узнал об исчезновении леди Сары вместе с Виктором, бежавших от обвинения в убийстве, и о таинственном исчезновении Джейкоба Флетчера, незаконнорожденного наследника сэра Генри, мир кивнул, мудро усмехнулся и сказал, что всегда знал, что леди Сара до добра не доведет. А когда в октябре 93-го леди Сара отдалась на милость мистера Гектора Гардинера, мирового судьи Лонборо в Стаффордшире, сенсация, произведенная этой новостью, превзошла все со времен падения Квебека под натиском британцев в 1759 году.

Интерес к делу был настолько велик, что были задействованы могущественные силы, дабы обеспечить проведение суда над леди Сарой не в Стаффордшире, а в Лондоне, чтобы этим зрелищем могли насладиться сильные мира сего, не утруждая себя ужасами путешествия на север, в неведомые пустоши за пределами цивилизации.

Сам принц Уэльский, несомненно, был в это вовлечен, несмотря на то (а может, и благодаря тому), что леди Сара однажды жестоко его отшила по окончании их короткой связи. Но некоторые вещи неподвластны даже принцам. Закон Англии не терпит спешки, и лишь семь месяцев спустя лондонское общество получило свое зрелище, и дело было передано в суд Олд-Бейли под председательством Мастера судебной коллегии, лорда Лэйринга. Тем временем леди Сара якобы содержалась в Ньюгейтской тюрьме, хотя на самом деле, за обычную «плату» тюремщикам, ей было позволено жить на Далидж-сквер, при условии, что она будет являться в Ньюгейт каждый понедельник утром, чтобы доказать, что не сбежала.

В это время было очевидно, что леди Сара купается в кредитах. Флетчер, предполагаемый наследник состояния Койнвудов, все еще числился пропавшим, и мнения юристов склонялись в пользу леди Сары как законной наследницы бездонных денежных мешков ее мужа.