Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин

Победа в засаде вдруг показалась мелкой и незначительной. Уничтожение одного отряда было сродни прополке одного сорняка на поле, сплошь заросшем чертополохом. На его месте немедленно вырастет другой, такой же, а то и злее. Корень зла был не в самих хунхузах — нет, он заключался в безвластии. В пустоте, которую немедленно заполняет право сильного.

Увы, даже если я найду Тулишэня и убью его, даже если привезу сюда сотню бойцов, это ничего не изменит. Без закона, без порядка, без прочной экономической базы любая сила здесь со временем вырождается в еще одну банду. В еще одних хунхузов.

А ведь здесь при правильном подходе действительно можно устроить рай на земле. Свое маленькое, но правильное государство, основанное не на страхе, а на силе и справедливости. Государство, способное себя защитить. Эх, мечты, мечты…

Через несколько дней пути по плодородной, но полной скрытой угрозы долине мы наконец добрались до Цицикара. Город показался на горизонте внезапно — сначала невысокая, но длинная каменная стена, затем изогнутые крыши пагод и храмов, вырисовывающиеся на фоне бледного неба.

Рисковать и соваться за стены, в лабиринт незнакомых улиц, где гарнизон цинских солдат мог бы прихлопнуть наш маленький отряд, как муху, я не стал. Мы разбили лагерь в торговом предместье — огромном, шумном и грязном поселении, которое плотным, хаотичным ковром из фанз, складов и постоялых дворов примыкало к основной крепости.

Оставив людей и лошадей под присмотром Парамона, мы втроем: я, Левицкий и Сяо Ма — отправились на разведку. После недель, проведенных в дикой тайге, этот город ошеломлял.

С западной стороны он был открыт реке Наньцзишань, широкой и полноводной. У берега теснились десятки плоскодонных джонок; носильщики, голые до пояса, надрывно крича, таскали по шатким сходням мешки и тюки. Дальше виднелись крыши гигантских каменных складов, окруженных высокими заборами — очевидно, перевалочный пункт для караванов, шедших из Кяхты в Пекин. Воздух был пропитан густым варевом запахов: сырой рыбы, дегтя, верблюжьего навоза и какой-то острой, незнакомой пряности. Вдалеке, за первым кольцом стен, над серыми крышами сыхэюаней возвышались золоченые, изогнутые, как хвосты драконов, вершины храмов. И надо всем этим, на высоком холме, доминируя над городом, белел своим великолепием Зимний дворец императора Канси.

Мы углубились в базар, который кипел и бурлил в самом центре предместья. Все нечистоты выливались прямо на улицу, смешиваясь с грязью и мусором, но посреди этой вони шла бойкая торговля. На лотках горами лежали гигантские желтые тыквы, связки красного перца, белая редька размером с человеческую руку. В воздухе стоял чад от жаровен, на которых шипело мясо. Главным здесь был не человек, а товар. Улицы строго делились по ремеслам: вот ряд горшечников, за ним — улица, где пахло кожей и воском, там сидели шорники.

И посреди всей этой торговой суеты — ее оборотная, страшная сторона. Нищета. У стены храма сидела, раскачиваясь, беззубая старуха и монотонно выла, выпрашивая подаяние. Рядом с торговцем горячими лепешками мы увидели невероятную картину. Прямо на землю недалеко от жаровни была свалена огромная, еще дымящаяся куча верблюжьего навоза. К ней подходили покупатели, брали на лотке у торговца крупные утиные яйца и, не стесняясь, засовывали их поглубже в горячую, пахучую массу.

— Что они делают? — ошеломленно спросил Левицкий.

— Пекут, — перевел короткий ответ торговца Сяо Ма. — В навозе. Так быстрее и жарче.

Левицкого едва не стошнило. Но для местных это, видимо, было в порядке вещей. Они через пару минут вынимали свои яйца палочками, обтирали грязной тряпкой и с аппетитом ели.

Чем дальше мы углублялись в торговые ряды, тем мрачнее становилось на душе. Главная наша цель казалась все более призрачной. Осторожные расспросы, которые Сяо Ма заводил с торговцами и содержателями харчевен, натыкались на стену молчания или испуганного бормотания.

Окончательный ответ мы получили у главных ворот, ведущих внутрь старой крепости.

Там на высоких, вкопанных в землю шестах висели бамбуковые клетки. А в них, качаясь на ветру, чернели отрубленные человеческие головы. Они уже высохли на солнце, превратившись в страшные, усохшие мумии, но предсмертный ужас, застывший на лицах, казалось, был вечным. Под каждой клеткой висела дощечка с иероглифами.

Я посмотрел на Сяо Ма. Юноша стоял бледный как полотно, и его губы дрожали.

— Что там? — тихо спросил я.

— «Участь мятежников-тайпинов», — прошептал он, переводя надпись под одной клеткой. — А там… «участь разбойников-няньцзюней».

Теперь все было ясно. Цинские власти вели войну не на жизнь, а на смерть. Войну на тотальное, безжалостное истребление. Пленных они не брали. Они рубили головы и выставляли их на обозрение, как урок всем остальным.

И вот мой вполне разумный, как казалось, план купить готовую, злую и преданную армию рассыпался в прах. Некого было покупать! Всех, кого можно было бы купить, похоже, уже казнили прямо на поле боя. И, слоняясь среди этой шумной, чужой, равнодушной восточной толпы, я все отчетливее понимал, что мы зашли в тупик. При таких раскладах рискованная экспедиция теряла всякий смысл!

— Что ж, Серж, раз уж мы проделали такой путь, не возвращаться же с пустыми руками, — нарушил молчание Левицкий. Его прагматизм, как всегда, оказался лучшим лекарством от уныния. — Давай хотя бы закупим провиант и верблюдов для приисков. На конном рынке, я слышал, можно найти хороших животных.

Подумав, я неохотно согласился. Нужно было хоть что-то делать. Мы направились на окраину, туда, где городские фанзы редели, уступая место вытоптанной степи, превращенной в огромный, бурлящий рынок. Здесь торговали скотом.

Протискиваясь через толпу крикливых торговцев, конюхов и просто зевак, мы вдруг услышали раскатистый гортанный смех, от которого в памяти что-то шевельнулось. У большой, закопченной харчевни, над которой на вертеле жарился целый баран, источая умопомрачительный аромат, сидела на корточках группа воинов. На них были потертые, пропыленные монгольские халаты, из-под которых виднелись рукояти сабель и приклады ружей. Услышав нашу русскую речь, один из мужчин поднял голову. Его широкое, обветренное, словно выдубленное степными ветрами лицо было смутно знакомо. Воин долго всматривался в меня, прищурив свои узкие, веселые глаза, а затем его лицо расплылось в широченной, щербатой улыбке узнавания.

— Урусский ноен! — пророкотал он по-русски. — Однако, мир тесен, как старый сапог!

Это был Очир — тот самый проводник-монгол, которого дал нам бурят Хан два года назад, во время нашей авантюры в монгольских степях.