Дорога к фронту - Андрей Львович Ливадный

Ложусь на обратный курс. Впереди слегка просветлело. Двигатель работает без перебоев, и то хорошо.

На краю взлетки видны проблески света и два столба черного дыма. Я напрягся, — ничего хорошего в голову, естественно, не приходит, но как оказалось, это горит промасленная ветошь, обозначая начало полосы.

Сажусь чисто на рефлексах. Плавно убираю газ. Тягуче скрипят тормоза. На рулежку нет сил, но надо. Кое-как справился. Дальше уже самолет откатят вручную до ближайшего капонира.

Никогда не думал, что существует столь всеобъемлющая усталость и опустошенность. Я заглушил двигатель, выбрался из кабины и пошатнулся, машинально придерживаясь за элерон, чтобы не упасть. Дико болит спина. Пустой желудок вдруг вывернуло спазмом. Перед глазами внезапно все поплыло, ноги стали ватными, подкосились.

Дальше ничего не помню.

* * *

— Ну что, Скворцов? — голос с трудом проникает в сознание. — В воздухе ты еще держишься, а на земле смотри-ка в обморок упал, как барышня?

— Товарищ старший лейтенант, может он ранен? — старшина Потапов приподнял мне голову, насильно заставил сделать пару глотков воды из фляги.

— Знаком я с такими «ранениями», — саркастически ответил Иверзев. — Насмотрелся в летной школе. Вестибулярный аппарат неподготовленных летчиков не выдерживает многочасовых предельных нагрузок, — он явно кого-то сейчас процитировал по памяти. — Отсюда — спутанность сознания. Когда оклемается пусть идет в штаб. Там с ним и поговорю.

Он ушел, а старшина помог мне встать.

— Ну? Андрей, не молчи! Ранен⁈

— Нет! — отвечаю хрипло, прерывисто. — В бронеспинку две пули угодили.

— А чего свалился-то?

Я промолчал, стиснув зубы.

Сотни летных часов в «ви-ар» неплохо натренировали рассудок, дали практический опыт пилотирования, но моя физическая подготовка действительно оставляет желать лучшего. Да что лукавить, — при моем прошлом образе жизни ее фактически и не было. Работа офисная. Хобби по вечерам тоже в кресле. Тренажерные залы не посещал, — надрываться, таская железо, казалось мне пустой тратой времени.

«Тогда почему сразу, в первом же вылете это не дало о себе знать?» — вопросы самому себе приходится задавать поневоле.

— Спасибо, Потапыч. Посмотри, что с машиной, — стараюсь держаться бодро.

Вообще-то я неправильно мыслю. В корне неправильно. При чем тут прошлый образ жизни? Организм, куда транслирована матрица сознания, теперь мой. Думаю, у младшего лейтенанта Скворцова с физподготовкой все было в порядке. Просто день выдался долгим и трудным, — не каждый выдержит. Три вылета фактически без передышки, в условиях нелетной погоды, вымотали до предела.

— Потапыч, скажи, а Иверзев летчик? Отношение к авиации имеет?

— Я слышал он штурманов для бомбардировочной авиации готовил, — ответил старшина. — Но это неточно.

— Откуда инфа?

Мое очередное сленговое словечко старшина пропустил мимо ушей.

— Да Земцов с ним повздорил накануне вашего второго вылета. Я мимо штабной палатки как раз проходил. Капитан за тебя заступился, а ему сказал: «Ты свои штурманские и преподавательские замашки брось! Здесь не бомбардировочный полк! Скворцов абсолютно прав! Лететь над дорогой — самоубийство! Ты когда маршрут прокладывал, учел мелкокалиберную зенитную артиллерию, да пулеметы? Нет. Не учел! Отвыкай от цифр больших высот»! — старшина усмехнулся. — Иверзев чужой правоты, похоже, не терпит. Так что поосторожнее с ним, — добавил он.

— Ладно. Разберусь. Пошел докладывать. Потапыч, а что на земле? Фашистов остановили?

— Так слышишь, канонада-то стихла. Скоро уже смеркаться начнет, а немцы ночью на рожон не лезут. Если до заката не управились, то с утра продолжат.

— Ну и то дело, — ответил я.

* * *

В штабной палатке собрались все, кроме Демьянова.

— Иван жив? — вырвался у меня невольный вопрос.

— Жив, — ответил Земцов. — Синяками отделался. Скоро прибудет, — командир, похоже, ждал моего появления, потому что сразу начал подводить итоги дня:

— Сегодня сработали отлично! — похвалил он. — Действиями нашей эскадрильи в штабе довольны. Да и с передовой вам, товарищи, просили передать благодарность, — его слова звучат для меня непривычно, как в омут погружая в незнакомую эпоху. Мне казалось, что я многое знаю об этом времени, но слушая Земцова и заново переживая события дождливого фронтового дня, я понял, что о войне мне неизвестно ровным счетом ничего. Только факты уже свершившейся истории, без острого чувства сопричастности к ней.

— Сегодня нами уничтожено пять танков, одно штурмовое орудие и две бронемашины, — продолжил капитан.

— Еще восьмидесятивосьмимиллиметровое орудие «FlaK-36» и грузовик «Opel Blitz» с боеприпасами, — вставил я. — Экипаж нашего «КВ» должен подтвердить. Они наверняка видели мою атаку.

Земцов кивнул, что-то помечая на листе бумаги, а Иверзев вдруг взъелся:

— Кто разрешил перебивать старшего по званию? И вообще, Скворцов, у меня к тебя вопросы накопились!

— Какие? — хотел ответить спокойно, но не получилось. От ноток моего голоса начальник штаба изменился в лице.

— Много странного в твоем поведении. И появлении! — с нажимом добавил он. — Мне водитель погибшего Нечаева доложил: словечками ты сыплешь незнакомыми, непролетарскими, — это раз, немецкую технику уж больно хорошо знаешь, раз можешь во время штурмовки за несколько секунд марку и модель фашистского грузовика различить — это два! Физически для летчика подготовлен плохо, — три! И наконец, — он поднял указательный палец, — объясни мне, Скворцов, если приказом Народного Комиссара Обороны выпускникам летных школ и училищ еще с сорокового года присваивается воинское звание «сержант», откуда у тебя кубики в петлицах⁈

Вопрос что называется «стремный». О приказе, который фактически перевел летчиков и воентехников на казарменное положение, я слышал[6], вернее читал в свое время в воспоминаниях Покрышкина[7]. Но, кажется, за офицерами при этом сохранялись уже присвоенные ранее звания?

Не знаю, что ответить. Врать не хочу, правду сказать невозможно, не поймут, ибо проще расстрелять, чем поверить… и тут в моей голове внезапно сложились крошечные фрагменты тусклых, похожих на угасающие искорки воспоминаний того младшего лейтенанта Скворцова, чье место я занял. Несколько обрывочных вспышечных образов позволили кое-что сообразить и уверенно, даже с вызовом ответить:

— Я окончил училище в тридцать девятом. Накануне войны, при переобучении на «МиГ-3», потерпел аварию и попал в госпиталь. Контуры немецких самолетов и техники изучал по доступным источникам, потому что советский летчик должен знать машины врага! — отчеканил я. — Когда напали фашисты, написал рапорт об отправке на фронт, в действующую часть! А то, что устал, — не моя вина. Не восстановился еще. В крайнем вылете две пули в бронеспинку словил. Спина сильно болела, и голова кружилась. Что еще подозрительного во мне, товарищ старший лейтенант⁈

Земцов смотрит на нас, но не перебивает. Ему совершенно не нравится внезапно вспыхнувшая обоюдная неприязнь между летчиком и начальником штаба, но командир пока не вмешивается, мои ответы ему тоже интересны.

— Больше вопросов нет, товарищ младший лейтенант, — процедил Иверзев. — Пока нет.

Я обернулся к Земцову: