Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

«Ок!! Напротив старой хдожки. Хз, что там щас. Но красиво, скажи, а?»

Уроки заканчиваются. Не заходя домой, бежишь в расстегнутой куртке до автобуса, по дороге хватаешь дрянной растворимый кофе — другой купить не успеешь, вечереет, холодает, тебе нужно быстрее избавиться от сонного морока, вдруг все вокруг лишь игра воображения? — доезжаешь до нужной остановки и замираешь, прежде чем шагнуть за угол, к своему потерянному раю. Не глупо ли ты поступаешь? Зачем позволяешь фантомам прошлого захватить твое настоящее и, может статься, будущее? Это твой выбор. Следующий шаг неизбежен.

Прежде чем увидеть Элю, ты ощущаешь ее. С первого взгляда даже не узнаешь эту взрослую девушку — высокую, в пальто, с каре цвета морской волны — и принимаешь за кого-то другого, за человека из чужой жизни: разве было в твоей что-либо столь очаровательное? Эля переминается с ноги на ногу, смотрит в телефон, улыбается. Не замечает тебя.

— Эля? — зовешь ты, наконец-то оказавшись рядом.

Она вздрагивает. Отвлекается от телефона. Смотрит на тебя сперва испуганными глазами, думает — ты уверен, — что встретила не того. Но голос. Всех всегда выдает голос.

Эля кидается обнимать тебя, а ты обнимаешь ее в ответ, зачем-то закрыв глаза — может, думаешь, что запустишь ржавые шестерни машины времени и жизнь повернется — или уже повернулась?! — вспять?

— Петя! — Она плачет. Или кажется? — Петя, я даже не верю! Столько, блин, времени прошло. Петя!

Краем глаза ты смотришь на двери школы и замечаешь картонную табличку с крупной надписью: «РЕМОНТ»; сквозь темноту коридора виднеются — или ты все придумал? — раскорчеванные помещения, содранные обои, разломанные античные бюсты, заброшенные классы, порванные холсты и чашка остывшего чая охранника: волшебная школа погружена во мрак, отжила свой век, но по милосердию своему не утянула вас с собой, ученики, крикнув «Палочки вверх!», разлетелись по стране, по миру; интересно, сидит ли сейчас там, где-то за партами, уже полуслепой старый учитель — попросил ли он замуровать себя, заколотить двери и окна, чтобы не видеть больше белый свет и говорить с Искусством в полной темноте, или о нем забыли случайно, оставили, спасаясь, как старого верного слугу, стража сгнившего сада, плодоносящего райскими яблоками Искусства?

Эля словно читает твои мысли.

— Там больше ничего нет, — говорит она, наконец отпустив тебя. — Вроде как закрыли на ремонт, но я спросила. Там будет что-то другое.

— Как и обычно здесь, — киваешь ты. — Пойдем куда-нибудь? Замерзнем.

Эля кивает. Вы идете под медовым светом загоревшихся фонарей — как в детстве! — и Эля вдруг, словно с задержкой, восклицает:

— Петя, как же ты… изменился!

— Надеюсь, в лучшую сторону, — шутишь ты, поправляя сползший с плеча шопер. — Ну ты, кстати, тоже.

— Надеюсь, в лучшую сторону? — повторяет она за тобой и смеется. Смех ни капли не изменился.

Вы доходите до одной из немногих приличных кофеен. Ее открыл кто-то из местных, явно читавший Макса Фрая, которого ты никогда не любил, зато половина девчонок в классе — обожали; этот безымянный городской благодетель — может, и вовсе добрый дух? — рискнул, закупил красивые стеклянные чашки и договорился с кем-то из местных умельцев расписать все окна цветами, лугами, морскими пейзажами так искусно, чтобы гостям казалось — пахнет скошенной травой и прибоем. И всякий, приходивший сюда посидеть или просто взять кофе с собой, гадал, как долго это место продержится, ведь со всех сторон к этому светлому Гондору подступала тьма вашего маленького городка, хтоническая пагуба, пожирающая и магазины, и кофейни, и спортивные секции, — вновь и вновь на дверях и окнах появлялись таблички: «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ», и магазины шуб сменяли алкомаркеты, магазины канцтоваров — кофейни, овощные ларьки — цветочные магазины.

Эля восхищенно ахает от расписных окон.

— Вау. Даже не знала, что тут такое может быть.

— Конечно, — не выдерживаешь ты. — Ты же пропала. Большие города стирают память, да?

Ты говоришь мирно — хотя где-то глубоко внутри слегка обижен на Элю, — улыбаешься, но видишь, как она холодеет.

— Я тебе все расскажу. Давай просто сядем, ладно?

Вы берете чайник фруктового осеннего чая с облепихой на двоих; рассматривая меню, Эля шутит, что ты и вправду привел ее в оплот большой жизни на широкую ногу. Наконец она задает тот самый вопрос:

— Как ты? Почему так…

— Нет. — Ты не даешь ей договорить. — Как ты? Мне ведь просто повезло. Храни Илон Маск алгоритмы!

Эля улыбается. Снова грустнеет.

— Ты злишься, да? За то, что я пропала так резко.

— Нет. — Ты разливаешь чай по стеклянным чашкам. — Теперь уже нет. А тогда я думал, что ты бросила меня. Оставила наедине с целым миром. И вот, собственно, что со мной случилось. — Ты обводишь себя руками. — Я даже звонил, но телефон ты либо выкинула, либо сменила. Расскажешь, что с ним сделала? Умираю от любопытства!

— Ну знаешь. — Она не пьет, просто греется, обхватив чашку ладонями. — Все пошло на пользу! Надо почаще оставлять тебя наедине со всем миром. Не устал от поклонниц? Художник, спортсмен и просто…

— Бросай. — Ты делаешь глоток чая. Морщишься, обжигает губы. — Это ведь все не для того.

— А для чего? — Эля поправляет волосы. Ты словно слышишь шум морских волн. Не можешь оторваться.

— Ты первая обещала отвечать на вопросы!

— Ладно. — Эля даже не делает глоток, просто касается губами горячего чая. Задумывается. Серьезнеет.

Пока ваш чай стынет — вы забываете его пить, — она рассказывает, как уехала, потому что у дедушки начались серьезные проблемы со здоровьем: нужно было ходить по клиникам, аптекам; таблеток на кухне в их маленькой квартире большого города теперь лежало больше, чем конфет, а это — сам дедушка так говорил — знак большой беды. Эля перешла в другую школу и другую художку — слишком простую, без загадочных мраморных бюстов и волшебства, которое — теперь ты знаешь точно — чувствовал не ты один; там ее хвалили за рисунки, но она не успевала показывать их дедушке, потому что днем он работал, а вечером стал слишком рано ложиться спать — побледнел, осунулся. Впервые Эля говорит тебе — хотя ты догадывался, — что больше у нее никого не было, родителей она даже не помнит; и тогда, в большом городе, среди бетона и стекла, дедушка начал готовить ее к своей скорой смерти, хотя предательское «скорой», говорил он со своей фирменной улыбкой, может растянуться надолго, врачам веры нет. В хлопотах переезда, признается Эля, она решила разорвать всю связь с прошлым, думала, что это поможет дедушке; потом потеряла телефон, купила новый — с новой симкой — и, все чаще слыша страшное «скоро», решила сузить свой мир, уйти от всех коммуникаций, как можно дольше пробыть с дедушкой — удалила все странички, не прочитав ни одного сообщения, чтобы не расстраиваться. Они еще несколько раз ездили на море вместе, и, пока Эля рисовала волны и обломки античных колонн — она достает скетчбук и показывает тебе зарисовки, а потом просто дает полистать, — дедушка занимался делами, а вечером они ели дыни, абрикосы, персики, арбузы и виноград: она пила газировку, дедушка — вино, приносимое одним из его безымянных друзей, говорившим на непонятном языке.

— Я ведь его больше не увижу, да? — спрашиваешь ты, отрываясь от скетчбука, когда Эля делает паузу.

— Нет. — Она вновь обхватывает уже остывшую чашку ладонями. — Он умер полгода назад. Хорошо, что «скоро» и вправду оказалось понятием растяжимым.

Эля заставляет себя улыбнуться.

— Не улыбайся, если не хочешь, — говоришь ты. Думаешь отложить скетчбук, но вновь смотришь на него и не можешь оторваться от череды картинок, одна лучше другой. Многие ты видел в случайно найденной группе. — Я вот мало улыбался, когда ты уехала.

— Прости, я…

— И не извиняйся. Все, что нас не убивает, ага?

— Но я хочу улыбнуться и хочу извиниться. — На глаза Эли наворачиваются слезы. — Извиниться, потому что мне самой было так же больно, как тебе. А улыбнуться, потому что… потому что ничего другого не остается. Все, что не убивает, правда. Ну тебя, ты опять прав!