Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— У меня вопрос, который тебе не понравится. — Ты наконец откладываешь скетчбук в сторону, но не захлопываешь его. Голос подводит. Откашливаешься.

— Почему я вернулась? О да, мне этот вопрос не понравился бы! — Настроение ее меняется к лучшему, разговор о настоящем возвращает бледному лицу краски. Эля залпом выпивает остывший чай. Берет чайник, подливает еще. — Петя, ты бы знал, как я устала от большого города. Он сводит с ума. От него слезятся глаза и лопаются барабанные перепонки. Мне этого не нужно. Но на самом деле…

Вы сидите напротив друг друга. Эля чуть наклоняется к тебе, словно собирается раскрыть великую тайну:

— Недавно я узнала, чем дедушка занимался, пока мы были на море. Он ездил по друзьям, договаривался, показывал им мои рисунки. И… в общем, через какое-то время я уеду насовсем, Петя. Мне предложили работу. За границей. Рисовать для видеоигр. Им правда нравится, что я делаю.

— А кому в здравом уме не понравится? — Ты улыбаешься, но хочешь закричать. Конечно, так просто все не могло произойти, ты ждал подвоха. Догадывался. Но заставил себя поверить, что это — просто удачное стечение обстоятельств, везение; что можно вернуть все как было, даже когда бесконечность, кажется, утекла сквозь пальцы. А в итоге? А в итоге…

— Не улыбайся, если не хочешь, — повторяет она. — Но помнишь, что я говорила? Раз «скоро» может растянуться надолго, то и «через какое-то время» может настать позже, чем кажется. Тайми-вайми, Петь, ну если ты понимаешь, о чем я.

Эля подмигивает. Ты не очень понимаешь.

— Нет, про рисунки — чистая правда. — Ты вновь берешь скетчбук, листаешь, не смотришь на Элю. — Они стали еще… прекраснее. А у меня, не поверишь, до сих пор проблемы с ладонями! Уж сколько бились мы об стенку!

— Так погоди, это совсем не беда. — Эля достает из сумки карандаш, встает, придвигает поскрипывающий стул и садится рядом с тобой. — На. Попробуй. Прямо тут, на пустой странице. Не боись, не испортишь. Ты — точно не испортишь.

Ты с трепетом переворачиваешь лист и рисуешь ладонь так, как тебя учили повелители бесконечных роликов — сначала маленькая трапеция, потом запястья, потом кисть, потом кривые пальцы…

— Ну вот! — Ты откладываешь карандаш. — Что я тебе говорил. Только засрал тебе страницу.

— Ну, во-первых, не груби себе же. Во-вторых, я всегда могу это стереть. А в-третьих — ну-ка, давай, бери снова. Перелистни страницу.

Ты по глазам видишь, что Эля что-то задумала — они сверкают голубизной, один в один как у ее дедушки, у этого старого волшебника, посчитавшего, что вы достаточно взрослые, и оставившего вас один на один с этим миром. Ты берешь карандаш, подносишь к бумаге, и Эля кладет свою холодную руку поверх твоей. Вздрагиваешь, но поддаешься, и теперь уже она управляет твоими движениями, выводит линию за линией, а ты боишься слишком громко вздохнуть.

— Ну вот. — Когда вы заканчиваете, она отпускает твою руку. — Все ведь не так сложно.

Ты смотришь на Элю — она лишь слегка покраснела. Тебе кажется, что весь ты залит румянцем. Жаль, рядом нет заветного зеркала!

— Как ты это делаешь…

— Очень просто. — Она пожимает плечами. Смеется. — Хочешь, научу тебя? Ну, точнее, опять научу тебя. Все повторяется. Чертово дежавю. Но я не против и повторить. По субботам, как тогда. Договорились? Пока мое «через какое-то время» не кончилось.

— Кажется, большего мне и не нужно. — Ты наконец закрываешь скетчбук и отдаешь его Эле.

— Ты чересчур меня восхваляешь. Не буду врать, мне это нравится. — Эля двигает стул обратно, убирает карандаш и скетчбук в сумку. — И пойдем? А то уже поздно. Мне почему-то кажется, что твоя мама будет беспокоиться. Как она, кстати? Ты не рассказал мне совсем ничего. Повод обидеться.

И пока ты слушаешь ее, понимаешь: весь вечер смотрел не в глаза, не на руки, не на лицо и даже не на хрупкие плечи, а на волосы, волосы, волосы — морские волны посреди серой осени, окруженной тьмой; на улице кричат чайки, ветер несет соленую свежесть — тебе этого так хочется, так хочется.

И ты наконец задаешь вопрос. Главный вопрос. Важный вопрос.

— Эля… научишь меня?

— Мы же с тобой только что договорились. — Она уже встала. Замерла около стула.

— Нет. Я не про это. — Ты тыкаешь пальцем в ее волосы. — Я про это. Научи меня красить волосы.

Миг тишины. Эля смеется — и в смехе этом ты тонешь, захлебываешься. Хочется ли тебе вынырнуть? Теперь, стоя на пороге чужой квартиры, ты понимаешь — да.

— Знаешь, Петь, — улыбается она. — Честно — чертовски по тебе соскучилась. И… я сейчас чувствую, будто все как тогда. Наконец-то рядом со мной есть хоть кто-то близкий.

— Что, в большом городе друзей не заводят? — хмыкаешь ты. Эля смотрит погрустневшими кукольными глазами. — Эль, прости, не хотел тебя обидеть…

— Нет-нет, все хорошо. — Она выдавливает улыбку. — Ошибаешься, заводят. Просто я не завела. И теперь вот одна…

— Ну. — Ты кладешь руку поверх ее. — Больше нет. Сама же сказала. Пошли красить волосы скорее, страдаю ужасно!

В ту же пятницу Эля отводит тебя в салон — единственный, говорит, нормальный в городе, там даже предлагают настоящий кофе, — и стоит рядом, пока толстая парикмахерша вытаскивает тюбики, баночки и серьезно кивает, выслушивая сперва твои пожелания, потом — Элины добавления. Наконец парикмахерша смотрит на твое отражение в зеркале — ты вглядываешься в него уже давно, — улыбается, смеется, говорит: «Во дела, бывало, парни приходили ко мне с девушками, но чтобы девушки с парнями — никогда. Милая, сядь на диванчик. Зиночка нальет тебе кофе».

И пока Зиночка хлопочет с кофе и отвечает на телефонные звонки, а Эля — как щекочет затылок! — снимает тебя на видео, толстая парикмахерша, будто пушкинская мамка-нянька, пыхтит над тобой. Голову щиплет. Ты закрываешь глаза, чтобы открыть и увидеть себя переродившимся. Трансформация чересчур долгая — осветление, покраска, дурацкая шапочка на голове, смешки Эли, — но наконец подходит к концу, и под усталое «Ну, принимайте работу. Девушка, вас-то все устраивает?» ты смотришь на свои новые золотисто-желтые, как осенние листья, волосы, слышишь Элино «Ух ты». Сам ничего не можешь сказать. Подвигаешься ближе к отражению, накручиваешь прядь на палец — носишь волосы до ушей, виски выбриты — и чувствуешь, как это солнечное золото греет руку.

Ты расплачиваешься — окрашивание дорогое, тратишь почти все сбереженные карманные деньги, — и Эля тянет к тебя к зеркалу: кривляется, делает пару фото, на которых ты — серьезнее некуда, и только после ее тычка и хохота ты начинаешь постепенно приходить в себя, высовывать язык, корчить рожицы. Прощаешься до завтра, по темноте возвращаешься домой — позже мамы — и, снимая шапку — слишком уж похолодало, но ты уже решил больше не носить шапки до самых сильных морозов, солнечные волосы должны греть тебя и ослеплять окружающих, — просишь маму не беспокоиться. Она только охает от удивления, после небольшой паузы говорит: «Тебе идет», — видимо, гороскопы подсказали, что новый цвет не погубит тебя, — и зовет пить чай.

Ты моешь руки, плохо вытираешь их — интересно, сияет ли в каплях, упавших на плитку и ламинат, твое отражение? — и наконец рассказываешь маме, что Эля вернулась в город, что вы будете видеться по субботам. Мама — макияж не смыт, рыжие волосы растрепаны — жует бутерброд, слушает тебя со спокойным лицом и спрашивает: «Кто такая Эля?» И в тот миг тебе становится по-настоящему страшно — одно дело не замечать мелочей, забывать, где лежат ключи, в каком ящике пергаментная бумага и пленка, на какой полке записная книжка, и совсем другое — не помнить людей, тем более знакомых лично, тем более столь важных для тебя. Ты стараешься не выдавать испуга, спокойно напоминаешь об Эле — будто это в порядке вещей, — и в глазах мамы сверкает узнавание.

— Ах, точно! — говорит она. — И как я могла забыть! Рада, что она вернулась. Надеюсь, тебе полегче.

— Мам. — Ты наконец решаешься это сказать. — Мам, ты не хочешь сходить к врачу?