Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Я не знаю, кем ты захочешь стать, — полушепотом говорил отец. — Разве только, как мечтал, волшебником. Но это тебе пригодится. Даже если будешь колдовать. Это тоже своего рода колдовство.

Генри вспоминал забытые карандаши и спрятанные между глянцевых страниц рисунки. Вспоминал — и заставлял себя забыть.

Походы в студию сменялись школьными буднями и выходными ничегонеделанья или поездками к игровым автоматам, иногда — в магазины, где Генри покупал комиксы с Бэтменом, Суперменом, Человеком-пауком, фэнтези-героями в доспехах, игрушки, постеры со «Звездными войнами», а потом — уже в другом магазине, в самом чреве торгового центра с зубами-эскалаторами, — останавливался у книжных шкафов и долго-долго не мог выбрать, что взять. Сперва подсказывал отец — из этих легких книжек запоминались только сюжетные повороты и герои-волшебники, драконоборцы, каждый такой текст становилось читать все легче, — а потом Генри потянулся к классике, по совету Оскара, заявившего: «Раз ты сам русский, тебе точно будет понять проще, начни с Достоевского, я вот ничего не понял, но мне давали родители».

Когда Генри заявил об этом отцу, тот громко рассмеялся, но на выходных повез его в магазин. На этот раз в их пакетах были комиксы, фигурки супергероев, настольные игры — Генри с друзьями хотелось больше, сложнее, интереснее, — и красивое издание «Преступления и наказания», полная версия, а не одна из упрощенных, отец настоял, сказал: «В четырнадцать ты хотя бы не сойдешь от этой книги с ума, я вот чуть не сошел, когда родители дали мне ее почитать куда раньше». И пока Генри читал, ничего не понимая ни о великом прощении, ни о золотом веке людском, ни о сверхчеловеке, ни о Пульхерии Ивановне, Порфирии Петровиче и бедном Раскольникове, отец составлял ему список взрослого чтения, где значились непонятные имена и фамилии: Ницше, Толстой, Булгаков, Диккенс, Маркес, Джойс, Манн, Гессе.

— Раз уж ты ударился в эту христианскую чепуху, тебе не будет лишним почитать. Потом. Иначе ты всю жизнь будешь корить меня, что сломал мозги, — смеялся отец и каждую неделю добавлял в список еще пару наименований.

Разумихин стал Генри так же близок, как Питер Паркер и Конан-Варвар; Лев Толстой — отец милосердно предложил начать с «Воскресенья», — как Майкл Муркок[11], оседлавший New Wave, и Император Палпатин. Взращенный в этой алхимической смеси, Генри перестал вспоминать о томящихся где-то за стеклянными дверцами шкафа гомункулах-рисунках, зато наконец понял, кем хочет стать: фотографом, но работать не с одетыми в прекрасные платья или полуобнаженными дамами — их он надеялся ловить при других обстоятельствах, — а с фантазиями, с иными мирами, которым не суждено проникнуть в мир реальный, пока не наступит день Страшного суда и Дарт Вейдер с Суперменом не станут реальнее своих создателей. Он возмечтал стать фотографом мира кино, комиксов, мультфильмов; ему понравились слова Оскара, оброненные на одной из партий в настолки: «Нам скормили так много диснеевских мультфильмов, что наш мозг на девяносто процентов состоит из них, а на десять — либо из рекламы, либо из религии. Нам с тобой, — добавлял Оскар, — повезло: мы не побежим покупать утюги или бекон по скидке, задавливая друг друга, мы с тобой умнее, все видим, зрим дальше собственного носа».

Одним утром Генри, только открыв глаза, увидел рядом отца с курткой в руках — стоял дождливый конец августа — и услышал заветное: «Вставай, собирайся. Сходим мы в твою церковь». Не поверив ушам, Генри оделся так быстро, как не одевался никогда, — даже отказался от завтрака, хотя отец настаивал; как следует умылся, причесался, даже на всякий случай почистил уши — вдруг не услышит голоса ангелов? — и не заметил, как уже оказался у Сан-Пьетро на Черч-стрит. Отец отправил Генри внутрь, сам остался стоять на улице. Отошел подальше, закурил — с тех пор, как Генри минуло десять, больше не прятался — и, посмотрев на Генри, робко замершего у порога, среди снующих туда-сюда прихожан, кивнул и махнул рукой, будто открывая некие невидимые — может быть, райские? — врата.

Генри вошел внутрь — подумал, что упадет замертво: своды и колонны давили и, хотя к четырнадцати годам он считал себя достаточно взрослым, сейчас, словно малыш, захотел схватить за руку Вал, которая, улыбаясь, провела бы ему по этому храму экскурсию, все рассказав. Без нее Генри ходил как в тумане: загипнотизированный органной музыкой, старался не врезаться в прихожан, изучал фрески и витражи, слеп от блеска золота, на вопрос «Ты заблудился, мальчик?» мотал головой, лишь бы не отвлекали, не нарушали всеобъемлющую, потустороннюю, лишь приумножаемую органом тишину, в которой — он знал — пели ангелы, как скоро запоют мужчины и женщины церковного хора. Просто он ангелов не слышал. У распятия Генри замер, раскрыв рот: на миг показалось, что он может залезть туда, подменить младенца Иисуса, дать ему отдохнуть, а потом, как говорила Вал, свести всех богов воедино в этом храме: может, тогда услышит он ангельское пение — песнь о девяти миллиардах имен, которые сливаются в единую мелодию, единый звук, единую ноту?

Всю службу Генри просидел между толстым мужчиной и худой женщиной, и оба они молились полушепотом, с прикрытыми глазами — Генри не понимал ни их, очевидно английских, слов, ни латыни, но вышел из церкви будто бы подзарядившимся: как сызнова собранный и отполированный C-3PO, изучивший новый язык — язык веры.

— Ну как? — спросил отец, стараясь не ухмыляться. — Мне чествовать усердия старой Вал?

— Пап. — Генри наконец решил рассказать о своем желании. — Я понял, кем хочу стать.

— Боги и демоны, есть вы или нет вас, только не говори, что священником. — Отец остановился, сел на ступени. — Иначе я прямо сейчас верну тебя обратно. Как тебе такое?

— Нет, пап. Они все слишком старые и, наверное, неженатые. — Услышав это, отец зашелся хохотом. Генри умолчал, что они напомнили ему полковника Сандерса из снов: тоже седые, тоже повелевающие волшебными силами. — Я хочу стать фотографом. По-настоящему.

Отец присвистнул.

— Если Он думает, что это заставит меня в Него поверить, то ошибается. — Отец наконец встал. Покрутил в руках сигарету и спрятал обратно в карман пиджака. — Но если есть там какие-то ангелы или демоны, пусть видят, что это было твое, а не мое решение. Ты уверен?

Генри кивнул.

И тогда дома, после уроков, Генри с отцом стали расставлять сперва кубики — отец специально покупал детские, большие и разноцветные, — и снимать их на пленку, чтобы понять композицию, симметрию, перспективу, положение хитрых непостоянных теней и важность света; Генри казалось смешным, что свет равно необходим и фотографу, и священнику. Все чаще отец брал Генри на работу, где учил проявлять пленку — верил в цифровые камеры, но говорил, что начинать надо с азов, как подмастерью далекого прошлого, — а иногда давал сделать кадр-другой и, проявив его, довольно хмыкал. Вскоре разрешил брать и новые камеры. Школьные уроки шли вразрез с отцовскими: казались скучными, кроме разве что литературы, где Генри — один из немногих, — начитавшись Достоевского и разбив лоб о Диккенса, хоть что-то понимал и мог обсудить прочитанное то с учителем, то с Оскаром, который, услышав о походе в храм, потер руки и заговорщицки прошептал: «Ага, ты все же выбрал сторону! Чертов католик!»

Оба они чувствовали, как растет их тело и дух, и забавы становились все взрослее — перешли в колледж и уже не ограничивались настольными играми и листанием журналов. Самые свободные одноклассники устраивали вечеринки — когда чьих-то родителей не было дома — и пили то, что им не положено, говорили о том, за что учителя сделали бы выговор, делали то, о чем никто не должен знать. Генри единственный огораживал свою квартиру — высоту высоты — от таких вечеринок. Зато посещал чужие. Особенно когда мог Оскар. Близился новый век, красивый и пугающий двухтысячный год; близился день рождения Генри, и он никак не мог взять в толк, отчего другие парни так скоро пытаются расстаться с девственностью, устроить настоящий марафон, забег, скачки, будто они — жеребцы, а не люди, способные найти еще кучу занятий.