Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Ай-яй-яй, ну я же говорила тебе не жевать до возвращения папы. Ну что ты меня не слушаешься! А если у тебя вырастут хвост или копытца?! А если Господь выгонит тебя из этого рая?

Вал увела Генри в комнату, вернула ведерко на место, но прежде сделала глубокий вдох — наверняка тоже желая украсть ножку-другую — и включила диснеевские мультики, хотя он думал, что ему придется прочесть извинительную молитву перед полковником Сандерсом, повелителем золотых райских птичек в волшебном белом костюме — таким он казался, когда подмигивал с реклам и упаковок, намекая: «Да, малыш, ты все правильно понял, старина Мерлин уже не в моде, теперь все волшебники — как я, а их ученики — как твой папа. Может, и ты когда-нибудь таким станешь».

Отец вернулся с подарком — с большой иллюстрированной книгой о драконах, рыцарях и волшебниках, — они наконец сели за стол втроем, хотя Вал говорила, что ей неудобно, и именно тогда четырехлетний Генри понял, что по-настоящему хочет стать именно волшебником. К ночи, наевшись торта и уже собираясь спать — хотя так хотелось долистать подаренную книжку, дочитать легенду о красном и белом драконе! — Генри спросил:

— Пап, а твои друзья помогут мне стать волшебником?

— Только если дадут в руки камеру, — улыбнулся отец. — Или ты говоришь о том волшебстве, что у тебя в книжке?

— Да, да, о нем! Мне ведь скоро идти в школу… Мы найдем школу для волшебников? А потом институт для волшебников! А потом орден волшебников… — Генри запрыгал на диване, но отец остановил его. Потрепал по светлым кудрям и, прежде чем погасить свет, зевнул и прошептал:

— Мы найдем вещи намного и намного лучше. Спи давай.

Всю ночь Генри снились далекие сады, полные золотых огненных птиц, за которыми охотился, постоянно подмигивая ему, полковник Сандерс; и безустанно трижды каркали три ворона на старом иссохшем дереве, под которым сидела Вал и шептала что-то о Господе, демонах и ангелах; после, когда Генри осмелился последовать за полковником, перед ним возник старый замок, по правую и левую стороны от которого дремали два огромных дракона — красный и белый, отец и сын, — а над замком летали страшные колдуны, имен которых Генри не знал, но узнал много после, на приеме у аналитического психолога, дамы преклонных лет, — она назвала их Распутиным и Сен-Жерменом, Кроули и Яковом Брюсом, Фаустом и Генри Гимлером.

Поутру у Генри долго чесались руки. Он все не мог понять отчего, а потом, вечером, пока отец еще не вернулся, а Вал готовила ужин, потянулся за карандашами; только взял — зуд унялся. Сон уже развеялся, но образы волшебников остались. Еще появились другие — героев и злодеев. И тогда, зачем-то высунув язык и скрючившись над бумагой, Генри принялся рисовать, только линии не слушались, все круглое получалось квадратным, квадратное — круглым, а лица и пасти напоминали размокшую в унитазе туалетную бумагу; и Генри стало так стыдно, что, всего пару минут посмотрев на получившуюся мазню — так он сам подумал, — он спрятал листы где-то между отцовских журналов. На следующий вечер взял реванш: попытался зарисовать героев в обтягивающих костюмах, а еще — рыцарей с длинными волосами, склонившихся над собственным отражением: все то же. Тоже спрятал, не показал даже Вал, хвалившей за каждую мелочь. Надувшись на самого себя, Генри уселся на диван и, крутя один, желтый, самый нелюбимый карандаш в руках, просидел до ужина. Перед сном отец пришел поцеловать Генри, но не погасил свет сразу. Зачем-то откашлялся. Достал один из своих журналов.

— Генри. — Он зашелестел страницами. — Я тут прибирался и нашел вот что… — Он извлек листы с цветными линиями. — Это ты нарисовал?

— Нет. — Генри соврал, не подумав: щеки, видимо покрасневшие, жгло от стыда, не за вранье, а за собственную мазню. Зачем папа увидел, что теперь о нем подумает, наверное, спрячет карандаши куда подальше, чтобы не рождалось больше уродов.

— А кто тогда? — Отец улыбнулся. — Неужели Вал?

— Нет. — Навернулись слезы. — Нет, не Вал. И не я! Кто-то другой. Моими руками.

— Уверен?

— Уверен. Я бы… я бы нарисовал лучше!

Генри разревелся. Отец, спрятав рисунки обратно в журнал, потрепал его по волосам, поцеловал в лоб и прошептал:

— Не бойся быть несовершенным, Генри. — Он встал с края кровати, забрал журнал. — Это лучше, чем быть идеальным, — есть над чем расти.

Отец погасил свет, ушел и еще долго общался с Вал на кухне — Генри не подслушивал специально, просто пытался уснуть, заставлял себя забыть о цветной мазне. В конце концов пообещал выкинуть карандаши, нет, жалко, просто спрятать куда подальше.

Про рисунки отец больше не говорил. И Вал тоже — продолжала рассказывать сказки, а помимо них говорила о Господе. Не причисляла себя ни к католикам, ни к протестантам, ни к православным, просто говорила, что «верит до мозга костей» и африканский бог-паук для нее лишь одно из девяти миллиардов имен Господа; ее теология, как Генри понял позже, когда сам смог выбирать веру, была житейской: Нью-Йорк она считала новым раем земным, несовершенным, но способным таким стать, если люди задумаются, вспомнят заповеди; тогда-то и наступит золотой век изобилия, и прямо из грязной канализации, той самой, где живут ниндзя-черепашки и их мудрый наставник, забьет живая ключевая вода. Христос, Бог Отец и Святой Дух были для Вал именами одного и того же, она отказывалась видеть разницу между ними, фыркала, что все это просто мудреные отговорки бессовестных святых отцов, запутавшихся самих и путающих других. И Генри — выросшему Генри — виделась в этом высшая правда. Но четырехлетним, в их маленькой квартире, он сидел рядом с Вал, листал подаренную книжку — картинки можно было рассматривать часами! — слушал притчи, ее понимание заповедей и задавал вопросы. Она вечно улыбалась в ответ.

— Господь говорит: не укради, — рассуждала Вал, пока месила тесто для пирогов. — Но как тогда жить бедным нищим, забивающимся в грязные щели прямо на улицах? Им не услышать голосов ангелов. Слишком громки рекламные объявления, брань таксистов и музыка ночных клубов.

— А зачем ангелам говорить с ними? — Генри отрывался от книжки. — Разве им не скучно с нами?

— Глупенький, — смеялась Вал. — Они говорят с нами, чтобы нам стало легче. Это, если хочешь, их работа. Как моя работа — месить это тесто и следить, чтобы ты чего не натворил.

— А со мной ангелы никогда не говорили. — Генри обиженно надувал щеки. — Почему, Вал?

— Я же говорю, глупенький! — Она заливалась еще более громким хохотом. — Молчащие ангелы — к добру. Плачущие ангелы — к большой беде.

Генри часто рассказывал отцу о беседах с Вал, но он только хмурился, цокал языком, советовал не воспринимать «глупые сказки» всерьез, а потом — Генри сам пару раз слышал — мягко, не повышая голоса, просил Вал рассказывать поменьше этой религиозной чепухи. Отец отгораживал Генри от всякого влияния, загрязняющего разум с детства, заковывающего в кандалы мнений и суждений, — пусть мальчик вырастет, добавлял он, раскуривая сигару на улице, когда провожал Вал, и сам выберет, во что ему верить — и верить ли вообще. Когда Генри попытался спросить у отца, чем ему не угодили ангелы — хоть молчащие, хоть говорящие, хоть плачущие — и их предводитель Христос, он ответил сухо, но ласково, смотря куда-то вдаль:

— Если бы они правда существовали, Генри, нам не пришлось бы жить здесь, мне не пришлось бы убегать, а стольким людям — умирать. Ты еще толком не понимаешь, что такое война, что — смена режима, что — массовое сокращение. И хорошо, что не понимаешь. Куда смотрит Господь твоей Вал, если происходит то, что происходит?

— А что происходит, пап?

— Узнаешь. — Тут он усмехнулся. — Узнаешь, когда вырастешь, начнешь читать взрослые книги, смотреть и слушать взрослые новости.

Несмотря на слова отца — все их Генри считал сущей правдой, — причти и рассуждения Вал казались такими воздушными и прелестными, что перед сном он вслушивался будто бы в саму мелодию мироздания, искал в ней голос своего ангела, но слышал только тишину. Сперва пугался, потом вспоминал слова Вал: молчащие ангелы — к добру. Засыпал, улавливая лишь завывание далекой русской метели и судьбоносный бой курантов.