Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Оскар был самопровозглашенным королем вечеринок — зачастую королем голым, притом в буквальном смысле: рассказывал непотребные анекдоты, ласкал девочек и закрывался с ними в тихих комнатах, если вечеринки устраивали в чьем-то доме, или в уединенных уголках, если дело происходило в маленькой квартире; смелее остальных покупал презервативы — главное, как он говорил, лекарство этого города, — рассказывал, где купить лучшие мужские журналы и недорогое, но первосортное глянцевое удовольствие. Генри это пугало и забавляло: как можно одинаково почитать и Господа, и голые женские ягодицы? Но с Оскаром никогда не было скучно, он помогал познавать сторону жизни, потерянную за бесконечным обучением — школьным и домашним — и за мудрыми, но лишенными сока повседневности словами классиков.

Одну из таких вечеринок — громкую, блестящую, в меру развратную — самый богатый сын самого богатого отца устроил в канун нового, двухтысячного года, в последних числах декабря. Генри все никак не соглашался идти, даже аргументы Оскара — такие же меткие, как доказательства бытия Божьего, которые отец, тяжело вздыхая, все же согласился переложить Генри со слов святого Фомы более простым языком, — не помогали. Генри валялся в кровати в пугающем ожидании нового столетия — меньше надо было читать газет и журналов, да еще научной фантастики, говорил отец, — которое, казалось, могло стать золотым веком человечества, но растеряло все шансы еще до триумфа полуночных фейерверков и далеких московских курантов. Отцу больше не было веры: случайно, не желая подслушивать, но подслушав, Генри узнал, что иногда отец вовсе не задерживался на работе, а снимал номер в отеле и заказывал проституток. Спал ли он с ними или просто лежал рядом, курил, поглаживал? Стал ли он хоть для одной из них Ричардом Гиром? Генри заставлял себя поверить, что это — игра его пылкого юношеского воображения, подслушанные слова исказило его растущее тело, которое только и может, что требовать ласки да секса, секса да ласки. Так он и лежал, маясь, пока все остальные напивались или бегали по наряженным улицам, требуя купить турбоменов.

Оскар все же вытащил его на вечеринку — конечно, там были и настольные игры, и алкоголь, и поцелуи, и секс, и много чего еще, — где Генри просто сел на диване в углу. Все давно знали, что он скорее засосет бюст Достоевского, чем кого-то из девчонок, пусть даже самых некрасивых. Генри молча держал в руке бумажный стаканчик с шампанским и смотрел куда-то в сторону. Это напугало даже Оскара. Он отвлекся от общения с очередной, как любил говорить, пассией, плюхнулся рядом, закинул ногу на ногу, откинулся на спинку дивана, замурлыкал от удовольствия.

— Какой диван, господи ты боже мой. — Он потянулся. — Жалко, что стоит вот прямо тут, а не где-нибудь в спальне. Никого даже не трахнуть! А как удобно бы было. А то у всех на глазах.

— Оскар, — только и протянул Генри, уставившись в стакан шампанского.

— Не смотри, — подсказал Оскар. — Пей! И что ты возмущаешься? Я, знаешь ли, тоже разделяю приличное и неприличное. А ты что тут расселся? Все уже говорят, что ты на себя не похож. И это ты! Любовник Достоевского!

— Да так. — Генри все же пригубил шампанское. Оно показалось кислым, ядовитым.

— Это мед, а не яд. — Оскар был тут как тут. — Давай, колись. Я ведь все равно вытащу из тебя.

Генри не хотел рассказывать никому — но понял, что не может держать в себе. И все выдал. Оскар — ничего другого от него не стоило ожидать — рассмеялся так громко, что пролил свое шампанское на колени.

— Да ты чего! — Он пихнул Генри в плечо. — Это же клево как, а! Всем бы нам так.

— Это грешно, Оскар. И говорить такое, и делать. Ты вообще грешишь круглыми сутками. — Генри наконец сделал большой глоток шампанского. Пузырьки ударили в нос. В голове чуть звенело. Не ангельская песня.

— Генри, грех — это второсортная эротика.

— Говоришь как богохульник. — Генри не смог не улыбнуться.

— Я лютеранин! Многие бы сказали, что это одно и то же. — Оскар рассмеялся, встал с дивана. Провел рукой по пятну на штанах. — Ну вот, теперь точно придется трахаться. Лучше совсем без штанов, чем в таких. Генри, хватит киснуть. Оторвись как следует! У тебя отличный папка. А скелеты в шкафу есть у каждого. И пусть лучше они будут такими!

А ведь Оскару впору быть проповедником: как выходит у него оставаться таким бессовестным и убедительным одновременно? Возвращаясь домой к полуночи — все же сумел уйти вовремя, — он не помнил, что делал: вроде бы шутил, вроде бы с кем-то целовался, вроде бы цитировал Достоевского всем на потеху. Хотелось одного — спать. Отца дома не было. Генри лег, не раздеваясь. Перед сном лишь представил, как в одном из отелей города-гиганта отец прекрасно проводит ночь с очередной женщиной без адреса, имени, а может, даже и без лица.

Проснулся Генри поздно, но отчетливо услышал присвистывание отца с кухни.

— Вижу, ночь ты провел прекрасно! Я не буду задавать вопросов. Просто переоденься и умойся. На кухне горячий кофе. Я побежал работать. Задержался.

Генри хотел поговорить с ним о том самом — не успел. Провалился в сон. Кофе пил уже остывшим.

Днем тридцать первого декабря 1999 года, за несколько часов до нового столетия, — отец, как обычно, работал до вечера, чтобы все успеть, — Генри продирался сквозь Булгакова: главы с Иешуа и Пилатом казались скучнее черно-белого кино, но пропустить их было невозможно, они очаровывали, среди строк, быть может, спрятались письмена ангелов. Генри хотел переключиться на пару недочитанных комиксов и, если удастся, пофотографировать их — отец обещал принести камеру домой на выходные, — когда зазвонил телефон. Генри взял трубку. Ожидал услышать голос отца — услышал чужой. И, закончив разговор, не взяв ничего с собой — даже не одевшись, хотя на улице шел редкий снег, — выбежал на улицу, не зная, что делать, что говорить — может, лучше молчать, тогда он услышит ангелов, Господа, и они дадут ответ, хотя бы намекнут?

Чувствуя, как утекают сквозь пальцы завершающийся год, тысячелетие, вся привычная жизнь, и стараясь не разрыдаться, Генри просто побрел вперед, избегая ряженых Санта-Клаусов, ложных продавцов чудес, которые не предложат ему ни счастья, ни искупления, ни чуда — только дурацкие рекламные листовки, разъедающие зубы конфеты и сделанные из дрянного пластика игрушки, — но наконец замер, попытался собраться, посмотрел наверх. Показалось, что в облаках, там, где смыкались вершины небоскребов, он увидел огромный циферблат — неужто загадочные московские куранты, отбивающие ритм его далекой родины, расписание ее революций? — стрелки которого неумолимо близились к полуночи: к концу света, к Страшному суду, а он даже не искупил грехи, даже не поговорил с отцом — где теперь его неверующая душа, где, где, где? Каждому ли по вере его? Не хотел думать о Булгакове. Или хотел? Может, дьявол наконец-то заявился сюда, в Нью-Йорк, и сейчас из-за угла вынырнет черный пудель, следом — гигантский кот, и господин с Бродвея в полосатом костюме, и полуголая проститутка, и воротила из ночного клуба? Но нет. Не нужно смотреть вверх, нужно смотреть вниз, сквозь заваленные мусором улицы, сквозь канализацию, сквозь кости предков, сквозь остатки городов — до самого центра земли, куда пока удалось заглянуть одному только Жюлю Верну. Нужно идти вверх. Потом — вниз. Падение — вот удел человека. Падение — вот удел Генри.

И он вернулся, поднялся на вершину вершин и выше — не в квартиру, а на крышу, доступ к которой никогда не закрывали, хотя должны были, — и пока поднимался, пока мерз, оглядывая город грязи, порока и мечты, видный, как на ладони, опять обряженный в жуткий рождественско-новогодний костюм, слышал голос в трубке: «Бла-бла-бла, это вы, да, это вы? Бла-бла-бла, мы сделали все, что могли, бла-бла-бла, его сбило такси, бла-бла-бла, да, прямо такое, как в кино, бла-бла-бла, с ним была фотокамера, но ее не починить, бла-бла-бла, приезжайте на опознание, наши соболезнования, бла-бла-бла, когда вы сможете?» Гудки. Звуки стихли. Генри стоял у самого края, смотрел на город внизу — все такое маленькое, незначительное — так хотелось ему не смотреть больше ни в чьи мертвые глаза, не разглядывать ничью бледную кожу, чтобы не, не, не и чтобы тоже получить по вере. Почему так тихо? Почему это молчание ангелов оказалось к худу, неужели обманула старая Вал? Где его Сонечка Мармеладова? Не с кем читать Евангелие. Не с кем читать эту жизнь.