Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич
Генри так и не понял, почему отшатнулся, упал на крышу, ушибся: хотелось верить, что почувствовал фантомное прикосновение одной из фантомных Сонечек, которых, он верил, не встретить нигде ни в Америке, ни в Европе, ни в России, они остались там, во временах империй — будто в шарике с искусственным снегом; ему хотелось верить, что все же услышал ответ от Господа и его ангелов. Единственное, что Генри помнил наверняка, — как содрогнулся от мирового крика боли, крика рождения нового тысячелетия и миллионов его детей, впитавших скорбь о былом и грядущем в собственные сердца, на месте которых, может статься, окажутся одни лишь голодные воронки, требующие обезболивающих — не помогут никакие врачи; этот крик — сетования стариков и истерики молодых, вой ветра и гудки такси, музыка ночных клубов и сирена ракетной опасности — оглушил его. Пронзил ядовитым копьем, превратив сердце в кровавое месиво из боли, отчаянья, и вечного голода, и вечной же попытки облегчить эту боль — свою, чужую, мировую.
Почему Генри не сделал шаг? Он так и не понял. Старался не возвращаться к этому воспоминанию. Оттеснил его, как научили мудрые люди, в глубины подсознания. Однако не смог оттеснить другое: как он, тяжело дыша, спустился в квартиру и замер, увидев на журнальном столике запакованную пачку цветных карандашей. Господи, откуда, неужели отец собирался подарить шутки ради, или один из ангелов Вал залетел в окно, подбросил и спрятался в тени? Генри накинулся на карандаши, как истощенный волк на свежую падаль, разорвал пачку и стал рисовать прямо по страницам лежавшего рядом журнала — первое, что попалось под руку, — а пальцы дрожали, и линии ложились криво-криво, но Генри виделось, будто на него наконец смотрят настоящие, прекрасные, как с фотографий отца, волшебники, драконы, герои и злодеи — а вскоре и сам отец.
Желтый, самый ненавистный, карандаш Генри сломал. И, обессилевший, свалился на пол.
Генри ожидал оказаться в вихре гоголевских родственников — краснолицых, шумных, несуразных, глупых, алчных и, подобно старику Городничему, не понимающих, отчего же над ними так смеются, — но была только тишина и редкие звонки с искренними соболезнованиями; родина — далекая, с курантами судного дня — забыла того, кто добровольно шагнул через границу. Кровные узы, эти неумелые швы, разошлись, однако их быстро наложили вновь, заменили другими, крепкими, качественными, идеально хирургическими, — узами дружбы.
Друзья отца — мужчины и женщины, среди которых наверняка были его любимые проститутки, но в те дни Генри старался не думать об этом, да и некогда было, слишком многое навалилось, — не только звонили, но и приходили домой. Они, будто некий единый великий разум из комиксов, заверили Генри в абсолютной поддержке и верности, ведь так просил отец. Генри, уже вкусивший мир глянца, рекламы, обещаний и мечтаний, знал: таким словам нельзя доверять нигде, тем более в Нью-Йорке, иначе останешься с носом — тут перед глазами вновь возникали гоголевские несчастные; слишком много абсурда творилось в те дни. Но эти люди — с большинством Генри уже был знаком, постоянно видел с отцом и в детстве, и когда стал ездить с ним по студиям — оказались честными и настоящими. Помогли организовать похороны — отец просил, чтобы его «никчемное холодное тело» сожгли, а прах смешали с хорошей русской водкой — снова, когда Генри оглашали завещание, перед глазами танцевали гоголевские человечки — и вылили в Гудзон; ночью, аккуратно, так, чтобы не заметила полиция, — тут даже Генри не удержался и улыбнулся. Все наследство досталось ему, только драгоценная мелочь отошла коллегам и моделям: любимые виниловые пластинки, первая пленочная камера, проигрыватель и некоторые особо редкие журналы; какие-то скопленные суммы отец завещал женщинам, для Генри оставшимся безликими бабочками удовольствия — Клара, Китти, Хельга, Фредерика, Барби, Гермина; подставь любое имя — не ошибешься.
В день, когда Генри не сделал шаг за черту, прежде всего он позвонил Оскару. И Оскар, по голосу пьяный, приехал быстрее скорой помощи — казалось, летел прямо по ветру. Шагнув в квартиру, сказал: «Трындец, Генри. Полнейший трындец, трындец, трындец», а потом, вопреки обыкновению, обнял его — хотя всегда просто очень крепко жал руку, не хотел быть похожим на «этого самого», — сел за кухонный стол, закрыл глаза и стал молиться. Генри так не привык видеть эту сторону Оскара, которую тот обычно прятал на людях, что сперва просто стоял в дверях. Потом сел рядом и тоже стал молиться, но с открытыми глазами. Может, хоть сейчас увидит что-нибудь? Вечером того дня — Оскар давно ушел, еще раз обняв Генри на прощание и предупредив: «Только никому», — уставший от разговоров, он просто сел в гостиной перед телевизором. Не включал его. Молча смотрел в одну точку. А после — чтобы заняться хоть чем-то — решил прибрать кое-как лежавшие книги; увидел там список отца, который тот доделал на днях. Всмотрелся — бесконечное количество фамилий и названий, пометки с объяснениями, зачем читать то или иное: «Чтобы не чувствовать себя глупо перед девушкой», «Чтобы не выглядеть тупым перед собственным отражением», «Чтобы найти счастье даже в самые темные времена». В их доме не было ликов святых — ни деревянных, ни бумажных икон, — но этот обычный белый листок с еще теплым почерком отца — руку отчего-то грело — стал для Генри дороже всякой церковной реликвии, пусть и исписан был черной гелевой ручкой, не золотыми чернилами по коровьей коже.
Оскар стал приходить в гости намного чаще, потому что одиночество было невыносимо. Генри по кирпичикам выстраивал жизнь заново, это — даже при помощи волшебников-каменщиков, этих святых Олафов, друзей и подруг отца, — оказалось непросто; мог ли он разгневать Господа еще больше, строя новую вавилонскую башню в городе башен? Каждое воскресенье Генри взял за правило ходить в церковь — ту самую, куда впервые пошел с отцом, и не важно, лил ли дождь, пекло ли солнце, или вновь начинался редкий зимний снег, — но не носил креста на шее, не купил распятие домой, взяв пример с Оскара; его родители, ставшие Генри опекунами, помогали советом, звали на семейные вечера — часто Генри отказывался, но иногда соглашался и, сидя за накрытым домашним столом или в ресторане, чувствовал, что говорит с двумя повзрослевшими копиями Оскара; речами, полными острот и каламбуров, они напоминали персонажей пьес Уайльда. «Портрет Дориана Грея» из заветного списка Генри прочел в последний год колледжа и понял, что отец имел в виду тогда, в детстве; за ажурным слогом разглядел смерть бога, смерть человека, услышал крики иного, двадцатого века — и вспомнил о крике наступившего двадцать первого.
Он не смолкал: прочитанные и услышанные новости витали вокруг призраками, иногда даже не давали уснуть, и Генри заставлял себя отращивать шкуру, все читал и читал, иногда, как называл это отец, «по-джентльменски», купив бумажную газету: о минных полях и угрюмых добровольцах, о сошедших с рельсов поездах и затонувших субмаринах, о железных газовых трубах и железных ракетах; но шкура росла медленно, мир кричал, кричал, кричал…
…и кричал громко, неистово в тот день две тысячи первого года, когда слезами и кровью налилась земля. Генри сам не знал, зачем он в тот день включил новости; но, включив, ушел на кухню, наливать кофе, и ничего не услышал, пока не позвонил Оскар. Генри привычно улыбнулся — дневные звонки Оскара обычно оказывались сущими безделицами — и сказал:
— Ну и что стряслось на этот раз? Твой психотерапевт Генри слушает.
— Трындец, — повторил он то же, что в день гибели отца. Генри похолодел. — Трындец, включи новости.
И тогда Генри увидел, услышал — сперва встревоженные голоса дикторов, а потом мировой крик, агонию, от которой в тот день не спасло ни одно обезболивающее. Между словами — то Оскара, то бледных корреспондентов — Генри зачем-то выхватывал картинки, дьявольски фотографичные, по-страшному композиционно выверенные и — от этих мыслей замутило — ужасающие своей адской эстетикой, сны Босха наяву: клубы черного дыма, сотни осколков, заплаканные глаза, окровавленные лица, мертвые тела, крики, конечности и чей-то далекий смех, пробирающий до мурашек — даже дьявол похолодел бы.
