Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Она вправду становилась суперзвездой — но пока еще не Бродвея — и удивлялась, что Генри не купил ни одного журнала с ее фото. Его даже не тянуло. Он хотел саму Вивьен, а не ее цифровую копию. Каждое воскресенье молил об этом Господа и, как обычно, просил прощения за все прегрешения.

Сам он шел по крутой карьерной лестнице, и божество мира нарисованных картинок — усатый старик в темных очках, притворяющийся то гангстером, то добрым дедушкой, — казалось, все ближе. Генри повысили до руководителя отдела визуального маркетинга — должность звучала странно, мудрено, — и теперь именно он придумывал рекламные кампании для новых перспективных серий комиксов с новыми же героями, на которые компания ставила больше всего: занимался промофото и видео, начал работать с глянцем, помогая юным художникам и сценаристам возноситься до небес или хотя бы на миг прикасаться к проклятой короне славы, водруженной на голову толкиновского короля-чародея; Генри выступал на телеканалах — и в набирающих популярность ютуб-шоу — и к поре цветущей молодости достиг того, чего иные, однажды примерив ту проклятую корону, не могут достичь и к сорока, зато клянут судьбу, выкуривают одну сигарету за другой и знают в лицо всех нечистых на руку кассиров, готовых пробить очередную бутылку пива, вина, виски с небольшой скидкой, десять незаметных процентов.

Но Генри все равно беспокоился. Его волновало нечто неуловимое. Но что? Ответ не находился ни в кино, ни в театре, ни в книгах, ни в мюзиклах — на них его таскала Вивьен. Генри хотел верить, что отец гордится им; что даже Господь — какое бы из девяти миллиардов лиц и имен он ни выбрал — довольно улыбается; что старая Вал, живая и здравствующая — Генри искренне надеялся, — видит его успех по ночам.

И что все это поможет добиться Вивьен. Волшебник и чародейка — какая красивая пара!

Оскар испортил все в своей любимой манере — проспойлерил. Однажды написал: «Готовься».

И в очередное одиннадцатое сентября — каждый год в этот день мировой крик агонии становился громче обычного, Генри плохо работал и спал, болела голова, айфон-анестетик не помогал, приходилось пачками глотать обезболивающие, а попытки отыскать нечто хорошее в новостях проваливались, там все так же стонали от кризисов, пожаров, митингов, землетрясений, убийств и вранья, — Вивьен позвала Генри к себе домой, встретила в одном халате и, приложив палец к губам, намекая на беспокойных и сварливых соседей за тонкими стенами, утащила в спальню, повалила на кровать. Генри думал, что он достаточно понял в сексе, — но в ту ночь узнал, что не понял ровным счетом ничего. И, когда оба они, обнаженные, лежали на спине, тяжело дыша, Вивьен прошептала:

— Игра окончена, Генри. Ты победил. Главное, чтобы Господь не посчитал тебя таким же павшим, как и меня. — Она нежно укусила его за мочку уха, поцеловала в шею. — Я суперзвезда мужских журнальчиков! Что там говорит об этом твой Достоевский?

Генри улыбнулся, взял с тумбочки телефон — там висел пропущенный смайлик от Оскара, — открыл читалку с любимыми электронными книгами, полными закладок. Вивьен положила голову ему на грудь — тяжело было оторваться от ее голубых глаз, чистых и ярких, как заря тысячелетия, до того, как мир закричал от боли, затмив небеса парами черной крови бандитов и террористов, политиков и глупцов, торгашей и богохульников, — и Генри начал читать вслух Достоевского, и читал так до самого рассвета, пока Вивьен не уснула, вскоре уснул и сам, выронив телефон на кровать; они проспали до полудня — оба предусмотрительно перевели телефоны в беззвучный, — совсем не беспокоясь, что опоздали на работу. Знали — им простят. И им простили.

Умывшись, Генри посмотрел в зеркало — хотел оценить синяки под глазами: так ли они ужасны, как ему кажется, и так ли красны белки? Синяков он не заметил вовсе — и вообще лицо вдруг стало моложе; редкие морщины на лбу, появившиеся от вечного напряжения, разгладились, полопавшиеся под кожей сосуды исчезли, словно ему вновь восемнадцать: он бодр, весел и полон сил; как много их ушло за три года!

Какие ангелы сотворили это? Или так на него влияет Вивьен?

Какая разница: мировая агония вскоре вновь ляжет тенью на его лицо, заставит выглядеть старше.

Тем вечером Генри помогал организовывать встречу в крупном магазине комиксов — старт новой линейки жутких историй о болотной твари, поднятой магией вуду недалеко от Нового Орлеана, штампы, разбавленные новыми идеями и джазовой музыкой, сменяющейся кровью и кишками. Он лично готовил все промоматериалы — первый его большой проект, тандем старого сценариста и юного художника, все эти годы работавших рядом с ним, но никогда до этого — в паре. Генри гордился, что именно он предложил им попробовать и для вдохновения как-то даже купил бутылку хорошего виски — проведите, сказал, вечером время по-дружески, так и рождается все гениальное, из записей на салфетках, из полупьяных идей.

Генри стоял чуть в стороне, не фотографировал — для этого наняли студентку, с которой они успели пообниматься, она позволила обхватить себя за талию, провести рукой по оголенным плечам — хотела быстрого карьерного роста или обычного тепла? Генри не собирался загораживать дорогу новому поколению, хотя сам ушел от него недалеко; он радовался толпам фанатов, собравшимся еще до начала мероприятия, почти каждый — с недавно отпечатанным первым номером в руке; радовался их восторженным крикам, когда все началось; радовался за юного художника, потевшего, нервничавшего, но не скрывавшего эйфорию и решительно не знавшего, что делать с толпой разгоряченных фанаток; радовался за старого сценариста, спокойного, сдержанного, но чуть не плакавшего — после встречи наконец разревелся слишком по-детски, поблагодарил Генри за осуществление юношеской мечты и, успокоившись — не без помощи молодого художника, — достал бутылку виски и сказал: «Ну, баш на баш».

— Генри, — добавил он после небольшой паузы. — Я собирался говорить другие вещи, но как же ты… помолодел прямо! Признайся, наладил поставки крови младенцев или дьявольских фруктов? И я придумал, за что мы будем пить, когда все уйдут. Мы будем пить за молодость! За прекрасную уходящую молодость!

Все трое, оставшись в магазине одни — он уже закрылся для посетителей, — рассмеялись, принялись собираться, но Генри понял, что смех его — пустой. Воздух, рефлекс. Все долгие два часа, то отходя написать пару сообщений, то прогуливаясь за кофе, он пожирал глазами толпы фанатов и счастливый тандем художника со сценаристом: взгляд его, как камера, словно увеличивал подписи, оставляемые черными маркерами, крашеные ногти юных фанаток, дурацкие принты на футболках так и не выросших взрослых и логотипы модных брендов на одежде подростков с горящими глазами — кто пришел с родителями, кто — один, выклянчив, наверное, побольше карманных денег, чтобы купить делюкс-издание с дополнительными материалами. Генри пожирал глазами каждую деталь, от него не ускользало ни смешка, ни улыбки, ни игривой шутки, произнесенной полушепотом, ни ответного нервного икания юного художника и тихого смеха старого сценариста. И только насытившись этими деталями, наслушавшись благодарностей от коллег и возгласов от фанатов — некоторые, оказалось, давно следили за творчеством обоих и невероятно радовались, увидев одни только анонсы нового проекта, — наконец понял, что ускользало от него последние несколько лет.

Он тоже хочет так. Он хочет внимания. Совсем не славы, внимания, хотя бы малую его каплю. Да, это нужное слово. Ему надоело быть в тени, будто одним из людей в черном, чье лицо стирается из памяти быстро. Он ведь не нажимает на волшебный прибор, не слепит зрителей. Кто делает это за него?

Генри захотел созидать. По-настоящему, без рекламных уловок. Генри снова захотел рисовать.

Он почти стал волшебником; какая трудность для волшебника научиться новому? Превратить детскую мазню в искусство.

В тот день оказалось, что стажерка ждала Генри на улице. Посадив в такси изрядно пьяных художника и сценариста, Генри решил проводить ее — жила недалеко, в съемной квартире, как когда-то они с отцом. По дороге говорили о фотографиях, о молодости, о карьерных свершениях, а Генри то и дело ловил себя на том, что изучает просвечивающую из-под белой полупрозрачной рубашки точеную фигуру и внутри разгорается что-то очень важное, но неправильное — Оскар уже наверняка чует это за милю. Когда стажерка поцеловала его, он не стал сопротивляться и поднялся с ней в квартиру — соседки не было, работала сменами, — но, когда они плюхнулись на кровать, Генри все же сказал стажерке, что сохранит ее для кого-то другого; просто сделал приятно, стянув брюки, не опорочил чужое тело и договорился с собственной совестью. А потом, когда она смеялась рядом с ним, лежа на спине, Генри улыбнулся и сказал: