Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Каждый вечер он звонил Оскару, иногда вместе с Вивьен, не столько чтобы поддержать его — тот с головой ринулся в работу, стал снимать больше роликов, сильнее прикипел к женской ласке, — сколько чтобы проверить, не случилось ли чего, не наделал ли он глупостей. И каждый вечер по видеосвязи отвечал все тот же Оскар: натужно улыбавшийся, отпускавший пошлые шутки, поддевавший всех и вся. Зато трезвый, пусть и невыспавшийся. Синяки под глазами — пара лун.

Одним вечером телефон зазвонил сам собой. Генри отвлекся от планшета — только-только собрался порисовать — и взял трубку. Ожидал услышать голос Оскара — выскочил его контакт с общей фотографией из какого-то бара, где они корчили рожи, как два черта, снявших фраки и отдыхающих после ночных визитов к нигилистам, — но услышал чужой. Ровный, спокойный, холодный. На миг подумал: так, наверное, говорят ангелы. И они заговорили. Точнее, он, голос из трубки, сказал, что Оскар в больнице, в тяжелом состоянии, что он может не пережить эту ночь и, прежде чем попасть в реанимацию, попросил набрать Генри, как единственного родственника. Роковые куранты далекого Кремля загремели вновь: бом, бом, и вот Генри уже сидел в такси, судорожно писал Вивьен, которая, вопреки обыкновению, все не читала и не читала его сообщений.

В больнице — стеклянные двери показались распахнутыми вратами ада, но Генри гнал от себя этот образ, сейчас не хотел видеть ни ангелов, ни чертей, только людей, живых людей, — ему все рассказали. И он увидел — будто это был один из дурацких комиксов или фильмов Marvel, — как Оскар, трезвый — хотелось верить — и уставший едет ночью домой; после бурного рабочего дня, с переговорами, съемками, стонами и вновь переговорами он наконец позволяет себе замкнуться, спрятаться за стенами собственных мыслей, и тут почему-то не справляется с управлением — о чем подумал он, что привиделось ему? — и врезается в столб рекламного щитка, и в него врезается вторая машина, водитель которой по счастливой случайности отделывается легким испугом, ушибами и сломанной рукой. А Оскар лежит там, на границе между жизнью и смертью, и не может решить, где жизнь будет лучшее и роскошнее: на земле или на небесах. А ведь он далеко не Доктор Стрейндж, не верит в колдовство, да и никакое колдовство ему не поможет — никто не спасет его руки, не научит отделять душу от тела, и, даже если жизнь станет цветным комиксом, Оскар научится настоящей магии и угодит в монастырь колдунов, очень скоро он предложит каждому тамошнему монаху по женщине, откажется спасать мир и превратится в отца-Карамазова, пожившего в мирах Уайльда, — начнет говорить афоризмами, думать о любви и развратничать: монашеское пиво, монашеские крендели, монашеское волшебство, монашеское видео.

Генри остался в больнице до утра. Его разбудил пузатый темнокожий доктор, вручил стакан кофе из автомата — держал два таких — и сказал, что Оскар жив, — почему тогда куранты не затихают?! Что творится в мире, чья в эти минуты льется кровь, чья трясется и горит земля?! — но останется в реанимации еще на несколько дней, и если он, Генри, желает, то может на пять минут зайти к Оскару, но пусть сперва допьет кофе и приведет себя в божеский вид. Жизнь — жизни, смерть — смерти.

— Он сказал нам, что вы его родственник, — напомнил доктор. Не пил свой кофе, просто грел руки.

— Да нет, конечно, — ответил Генри, пока надевал халат. — Он просто обожает элегантно врать. Хотя в этот раз, наверное, вышло не так элегантно.

— Поверьте, — улыбнулся доктор. — Учитывая обстоятельства, это было чересчур элегантно.

Генри старался не обращать внимания на трубки, приборы, койки и других больных; заставлял себя пропускать мимо ушей кашель и пиликанье приборов. Смотрел на Оскара, переводил взгляд на зеленоватую — криптонитовую, подумалось, отпугивающую всяких героев — волну пульса. Оскар то ли спал, то ли лежал без сознания. Генри чуть наклонился к нему — стульев в реанимации, конечно, не было, — постарался услышать дыхание, будто оно могло дать ответы, будто Генри оказался в великом романе, где каждая деталь имеет значение, наделена потаенным смыслом, может рассказать о прошлом и будущем героя. Оскар резко открыл глаза — так, что Генри отшатнулся, — и попытался рассмеяться, но только закашлялся.

— Бог ты мой, лорд Генри, и вам кто-то нарисовал волшебный портрет?! Не склоняйся надо мной так близко, мне страшно от твоей свежести и молодости. Ты как встретил Вивьен, так сразу…

Оскар закашлялся, а Генри вспомнил: надо же, перестал обращать внимание на собственное лицо и отражение; и вправду же — время словно застыло, постарались насмешники-ангелы, а Оскар почему-то лежит здесь, хорошо живой, но уж явно повзрослевший — можно ли передать волшебный дар ему?

— Правда? Я даже и не замечал. — Генри улыбнулся.

— Ну врет как дышит, а! Попробуй пощелкать себя годика два-три, селфи поделать — вот потом сравнишь. А вообще, тебе бы сейчас трахаться с Вивьен, а не со мной тут сюсюкаться, — прохрипел Оскар. Голос слабый, дыхание тяжелое. Плохой знак. Или не знак вовсе? — Вали давай. Я тут как-нибудь справлюсь. Продам душу дьяволу на крайний случай. Я ж лютеранин, в конце концов!

— Не буди лихо, — прошептал Генри. — И молчи. Мне сказали, что ты выкарабкаешься.

— Врешь. — Оскар запрокинул голову. Смотрел в потолок. — Нихрена такого они тебе не могли сказать. Они такого никогда не говорят. И вообще, меня, похоже, лечит старик Ананси. Я в полном дерьме.

— Нет, это я в полном дерьме. Потому что мне придется брать всех твоих девочек на себя. Вивьен меня сожрет. — Генри развел руками, вздохнул. Закашлялся кто-то на соседней койке.

— Иди к черту, — прыснул Оскар. — И давай уже это, женись там, что ли. Пока я окончательно не загнулся.

— И это я слышу от тебя?

— Да, от меня, представь себе. — Оскар хотел повернуться на бок. Не получилось. — Мужей очень красивых женщин я отношу к разряду преступников. Надо же мне будет хоть кого-то ненавидеть на старости лет? Вот тебя и буду.

— Еще неизвестно, кто из нас помрет раньше, Оскар. — Генри с трудом выдавил это из себя.

Оскар закрыл глаза. Замолчал, словно бы уснул. Потом заговорил, не открывая глаз:

— И снова — иди к черту! Нет, я серьезно, иди. Нечего тут у меня стоять. Придешь потом, когда переведут в палату. Видишь, даже не говорю «если». Я ж оптимист, понимаешь? — Он наконец открыл глаза и криво подмигнул Генри. — А за моими девочками правда проследи. Напиши им, что я хотя бы жив. Только пусть не приходят, бога ради, у них работа, даже две. Моя и нормальная. Запиши, кому потом строчить.

Оскар продиктовал контакт. Протянул трясущуюся руку. Генри аккуратно ее пожал.

— Теряешь хватку. — Оскар опять хмыкнул, закашлялся. — Ой, господи, я тут сгнию со скуки. Все, давай, проваливай.

Генри улыбнулся, кивнул, собирался уходить, но Оскар окликнул его:

— Так, стоп, черти отменяются. Знаешь что? Принеси мне томик своего Достоевского. Хоть посмотрю, что ты оттуда выгрыз. Только не говори мне про электронки. Хочу бумагу. И каких-нибудь журнальчиков захвати. Ну ты понимаешь, каких!

Генри улыбнулся. В коридоре его встретил тот же доктор — так и сидел, но уже без стаканчика кофе.

— А вы говорили, что он не мог быть элегантным. — Доктор хмыкнул, встал.

— Вы что, все слышали?

— Да нет, я просто догадываюсь, о чем он говорил с вами. — Доктор указал Генри вперед, предлагая пройтись. — Научишься тут понимать людей. Все люди одинаковы. Нас этому еще в сказках учат. Рассказал бы вам историю…

И тут Генри понял — по манере доктора подбирать слова, жестикулировать, даже поворачивать голову, — что перед ним взаправду — как возможно? — оказался геймановский Ананси. Радоваться ли за Оскара или срочно вытаскивать его, увозить куда подальше?

— Надеюсь, с хорошим концом. А то все, что я читаю, — с плохим. — Генри вздохнул, но принял игру.

— Зато все, что вы создаете, — с хорошим. — Увидев удивленное лицо Генри, доктор рассмеялся: — Не удивляйтесь так, у меня сын обожает комиксы и смотрит интервью со всеми причастными. И с вами — тоже.