Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

На неделю они уезжают в Питер: щупают историю подошвами, плавают по каналам и Неве. Ночью ни разу не занимаются сексом — Генри говорит, что в этом городе можно только молиться. Заповеди Оскара греют ему грудь и постепенно касаются сердца, и вскоре, с каждым днем поездки, Генри понимает: не так свята его родина, как ему казалось; может, и хорошо, что молчат ангелы, — может, Оскар был лучшим его ангелом и учителем жизни, софист-Оскар, умеющий перевернуть все с ног на голову? Иногда он снится Генри и сыплет бессмысленными афоризмами.

Последнюю неделю Генри и Вивьен опять проводят в Москве: снимают шикарные апартаменты на верхнем этаже модного жилого комплекса, новой высоте высоты. Иногда Вивьен шепчет Генри на ухо: «Посмотри, как на нас оборачиваются и засматриваются! Либо потому, что оба мы — полные уроды и чужаки в стороне чужой, либо потому, что оба — обворожительны». Он целует ее, отвечая: какая разница? В апартаментах Генри спрашивает, собирается ли она продолжить карьеру, и она отвечает уверенно, как всегда, ведь она — королева бала, перед которой все — в первую очередь он — в восхищении: собирается, притом обе. Дело Оскара живо, его братец уже написал ей, а в банке стало попроще, поменялось начальство — там, глядишь, она наконец и пробьется на бродвейскую сцену и запоет. Слушая, как она мурлычет какую-то незнакомую арию, Генри вздыхает с облегчением. Другой Вивьен ему не надо. Два павших ангела, укутавших друг друга растрепанными крыльями, нежатся на высоте высоты.

Остается три дня отпуска. Впервые за все время спит Генри плохо, ему снятся огромные — с луну — куранты с костями-стрелками; кажется, он видит над ними Господа — то в монаршей короне, то в кепке, то с усами, то с лысиной, — бросающего громадными руками — каждая размером с континент — на землю незначительные знамения, бесчисленные знаки, которые необходимо разгадать, уподобившись не то Марселю, не то Лужину, и все эти знаки падают на Генри; он слышит вой солнечного и лунного ветров, хрип денежного кашля и недовольное цоканье старого тайского мудреца. Почему все это знакомо? Что это значит? Что происходит?

Просыпается он весь потный. Дышит тяжело. Вивьен гладит его по волосам, утешает, начинает — как всегда, когда ему дурно, — читать наизусть Достоевского, выучила ради него, и целовать в шею; иногда, бывает, поцелуи ее спускаются ниже, но не сегодня. До самого утра Генри ворочается. Мир кричит от боли так громко, как никогда, не затихает и весь следующий день, пока они гуляют и обедают, пьют шампанское. Что случилось? Генри проверяет новости. Ничего необычного. Приевшаяся безумная действительность. Тогда почему?

Может, пора возвращаться домой? Может, его отравляет сам воздух — лекарство стало ядом, ведь русский дух Русью пахнет?

Вечером они с Вивьен остаются в номере, решают посмотреть кино. Хотят есть, заказывают еду — гуляя эти три недели, всегда улыбались носящимся туда-сюда зеленым и желтым человечкам. Им хочется дрянного кино, они качают «Без лица» с Николасом Кейджем; не с первого раза слышат, как в дверь звонят. Наконец Генри встает, ставит фильм на паузу, накидывает халат. Кружится голова, в глазах на миг темнеет, Генри чуть не врезается в стену. Вивьен тоже поднимается, накидывает халат, аккуратно следует за ним; шутит — интересно, какого цвета человечек приехал к ним?

Генри открывает дверь.

Смотрит на себя. На свое отражение.

Мир замирает.

Только — бом, бом, бом! — бьют фантомные куранты.

Вы

Я думаю, что люди нашего времени преувеличивают пороки тех легендарных времен, подобно грекам, сложившим Икара, Тезея или Геракла из людей, которые мало отличались от тех, что много времени спустя их обожествляли. Но мы обыкновенно подсчитываем грехи человека лишь после того, как он не в состоянии больше грешить, и по размерам общественной кары, которая начинает осуществляться и которую мы только и можем констатировать, мы исчисляем, мы выдумываем, мы преувеличиваем размеры совершенного преступления.

Ты бежишь прочь из детской больницы, пока телефон разрывается от звонков и сообщений, но ты не достаешь его из кармана: знаешь, о чем верещат все вокруг, ведь о том же написали что в «Твиттере», что в «Телеграме» — необоснованные обвинения, разрушенная карьера, Генри грозит тюрьма, нужно ему помочь, нет, слишком поздно; теперь только вытаскивать его из болота, где утонет даже волшебный Экскалибур, и не найдется озерных дев, чтобы вытянуть его, чтобы отобрать его честь и достоинство из обезумевших рук всего мира, и эти реки все текут в никуда, текут, никуда не впадая[14].

Ты не берешь трубку, не отвечаешь на сообщения, потому что ловишь такси — плевать, что выглядит этот побитый жизнью водитель подозрительно, — и несешься мимо билбордов и неоновых огней, мечтал о них всю жизнь, а теперь они кричат тебе вслед: купи-купи-купи, узнай-узнай-узнай свою судьбу, у нас много пророков и мудрецов, на любой вкус и цвет — тайские колдуны, бурятские шаманы, русские чернокнижники, американские мастера вуду, китайские философы, немецкие маги; скорей-скорей-скорей, поспеши, и мы решим все твои проблемы, верни себя в мир суеверий, поверь вновь, второй раз в жизни, — мы по тебе скучали!

Спасти Генри. Ты должен спасти Генри. Ты должен? Или никому ничего не должен? Даже самому себе? Но эти мысли одолевают тебя только сейчас.

А за год до этого самолет, изрядно настрадавшись в воздушных ямах, приземляется на чужой земле. Еще в иллюминаторе ты видишь океан, вершины небоскребов — и млеешь. Дальше — наслаждаешься своим великолепием. Золотом своей кожи. Золотом своего существования. И миром, тобой созданным.

И вот ты снова там, в прошлом: нервничаешь, хотя пообещал себе не беспокоиться, и, чтобы собраться, смотришь на обложку своего первого комикса; ты изобразил там его, Питера Голда, в этой версии ставшего Петро Голдсоном, — прекрасного рыцаря с золотистыми кудрями, вставшего на одно колено у пруда и вглядывающегося в золотое отражение. Одной рукой он касается водной глади. Что еще ты мог изобразить? Нечто столь же прекрасное, сколь собственное отражение; ты знаешь, что Петро ждет сто и одно приключение, что он будет сражаться со злыми колдунами и пришельцами, с преступниками нуарных городов и безголовыми всадниками, и каждый раз, в каждом уголке твоей необъятной мультивселенной он будет так же прекрасен, как на этой обложке. Ты всматриваешься в ее пастельные тона и успокаиваешься. Поднимаешь голову. Опять переживаешь. За стеклянными дверьми магазина комиксов ждет толпа. Двери открываются — и всяк входящий несет по твоему комиксу в руке. Ты не сразу осознаешь всю красоту случившегося.

Всяк входящий — по твоему комиксу.

И ты отвечаешь на вопросы ведущего своей первой презентации: сперва робко — переживаешь из-за акцента, — а потом, слыша, как гости смеются над твоими шутками, и видя, как любуются то тобой, то твоим героем, смелеешь, расслабляешься и говоришь, пока не замечаешь усталость на лице ведущего. Только тогда замолкаешь, позволяя задать следующий вопрос. Пока он говорит, ты оборачиваешься и в тени видишь улыбающегося Генри, двойника из мира суеверий. Он показывает большой палец. Кивает.

А вы так боялись, что презентация сорвется, ведь недавно по всем каналам вдруг заговорили об опасном вирусе, о риске эпидемии, но громкие слова оказались очередной бутафорией, вплеснувшей адреналин в организм расслабленного общества. Журналисты умело сложили громкие фразы и так же умело забрали их назад; те, кто готовился закрывать границы и кричал с трибун, что мир скоро изменится, ошиблись: ничего ужасного не произошло, китайская лихорадка утихла быстро, возможно, вещали псевдопророки из утренних и вечерних программ, до лучшего времени. Быть может, добавляли они, перепутались временные линии нескольких параллельных реальностей, — слушая все это за утренним чаем, ты додумал свою мультивселенную. Но и потом каждый раз, видя лицо очередного эксперта, ведущего, корреспондента, читая то краткую заметку, то эмоциональный пост, ты слышал боль тысячелетия, а перед глазами, как в детстве, за заляпанным стеклом, мерцали картинки: забитые до отказа госпитали, люди под белыми простынями, штабелями, как продукты, сложенные в коридорах, опустевшие улицы мегаполисов — шум и возня больше не глушили их стоны. Все кончилось, сказали с экранов, все обошлось, жизнь вернулась в привычное русло, а мир все кричал и кричал. И больше не замолкнет никогда. Только твои герои способны залатать его раны. И то — временно.