Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич
Теперь ты сидишь здесь, отвечаешь на вопросы читателей, которые упорно продолжают называть тебя Питером, хотя ты просишь — уже писал в заведенном несколько месяцев назад «Твиттере» — называть Петром, но у всех, кроме Генри, получается только «Пьотр». Пока их взгляды обращены на тебя и твои комиксы — без разницы.
Ты раздаешь автографы целый час — с непривычки устает рука, — фотографируешься, обнимаешься, когда просят, мило улыбаешься и отвечаешь на оставшиеся вопросы: когда будет новый выпуск, что случится с героями, как вы решились переехать сюда, в город, пожирающий и выплевывающий творцов?
Но ты не решался. Все решилось само.
Когда все расходятся, Генри ставит перед тобой стакан воды. Протягивает бумажную салфетку, чтобы ты вытер лоб. Даже не заметил, как вспотел. Генри садится рядом, откидывается на спинку стула, тяжело вздыхает и вдруг заливается смехом:
— Как же так вышло? Как так вышло!
Он не ждет ответа — ты знаешь, успел изучить его, но до конца не поймешь никогда, как и себя, — и вы идете на обещанный ужин. Генри ведет тебя в дорогой ресторан с панорамными видами на город. Вас уже ждут. Ты киваешь Вивьен, потом — двум незнакомым мужчинам в возрасте и делового вида женщине в розовом костюме. Генри шепчет на ухо: «Просто будь собой, смотри и учись, а остальное я возьму на себя». Радостно жмет руки обоим мужчинам, аккуратно кивает женщине, целует Вивьен в щеку, усаживается. Ты садишься рядом.
— Ты совсем утомил нашу новую звезду, — говорит один из мужчин, кивая в твою сторону. — Вечно ты куда-то торопишься. Хотя, надо сказать…
— Надо сказать, что птицу удачи можно ловить только на бегу, — перебивает Генри, улыбаясь во весь рот. Ты давно заметил, как он любит пафосные фразы, но дома — ты живешь у него со дня приезда — ведет себя иначе; тебе хочется сказать, что он носит маску, но нет, его маска — это твое лицо. Ты до сих пор слабо веришь в происходящее.
— Надеюсь, ты не научишь Питера острить так же, — хмыкает второй мужчина. Официант приносит бутылку шампанского, открывает, разливает по бокалам. — А то я совсем перестану различать вас!
— Что вы, меня вовсе не нужно этому учить, — говоришь ты, прислушавшись к совету Генри быть собой. — Может, где-то в другом мире я научил Генри всему самому гадкому? Как знать!
— Ну вот! — Мужчина смеется, хлопает в ладоши. — Как две капли воды! Я уже начинаю вас путать. Генри-Генри, поделись таблеткам из сушеных лягушек, или крови некрещенных младенцев, или из чего там еще — короче, секретом своей молодости!
— Ничего такого не принимаю и никому не советую. И вообще, праздные разговоры обычно не ведут ни к чему, кроме разочарований, — вздыхает Генри, поднимая бокал шампанского. — А вот тосты за самые приятные в мире вещи делают людей капельку счастливее. За красоту и успех!
Они чокаются, и Генри берет нить разговора в свои руки. Вивьен молчит, слегка улыбается. Ты уже знаешь — заговори она, и вся власть окажется у нее.
Генри рассказывает всю вашу маленькую историю: как встретил тебя случайно, отправившись на далекую родину, как, получив такой знак от высших сил, в тот судьбоносный вечер впустил тебя — да и, добавляет он, казалось, себя самого — в апартаменты, позабыв о заказанной пицце. Вы долго смотрели друг на друга молча, а потом Вивьен догадалась нарушить тишину, открыв шампанское, разлила его по трем бокалам и заставила вас заговорить друг с другом. Как, смеется Генри, приобнимая Вивьен, можно было отказать? И вы заговорили и узнали друг о друге все самое главное: один из вас — бог-творец, другой — его ангел-промоутер. Генри объясняет одному из мужчин — тому, который слушает вполуха, — что тогда-то и принялся написывать ему из отпуска, отпрашиваться еще на некоторое время, обещая: вернется с громкой сенсацией; нужно только сделать визу одному молодому человеку, все вопросы — после, сейчас — только контакты друзей и знакомых, упрощающих процедуру.
— И ты приехал с громкой сенсацией, — говорит этот мужчина. Берет нож, вилку. Режет стейк — еду уже подали. Ты к своей не притрагиваешься. — Но сначала я подумал, что ты приехал со съехавшей крышей! Что твоя русская литература совсем вышибла тебе мозги. Ворвался ко мне в кабинет с горящими глазами, бросил на стол пачку рисунков, крикнул «Вот!» так яростно, будто я запросил у тебя фото Человека-паука к завтрашнему утру у себя на столе!
— Мне упрекнуть тебя в том, как скептически ты их рассматривал? — улыбается Генри.
— Скептически? — возмущаешься ты, приняв и поняв правила этой застольной игры. — Но там же были мои рисунки, Генри! Их невозможно рассматривать скептически. Только с восхищением.
Смеются все. Даже Вивьен откладывает клубнику.
— Как все же удивительно, — наконец говорит женщина в розовом пиджаке. — Генри, скажите честно, вы — только не обижайтесь, Питер, — притащили это котенка в свой дом, только потому что вы так… — она проводит ладонью перед своим лицом, — похожи? И хотите продлить свою молодость еще лет на сто?
— Мне нравятся мужчины, которые имеют будущее, и женщины, имеющие прошлое. — Генри наконец сам начинает есть. — Думаю, больше ничего пояснять нет смысла. А вам, как обычно, нравится шутить.
Генри продолжает рассказ, а ты вспоминаешь, как все происходящее выглядело в твоих глазах: как сон, помешательство, ураган, поднятый обозленными, отринутыми лунным и солнечным ветрами. Пока вы летели в этот город, сплошь сотканный из небывалостей — кино и комиксов, книг и журналов, а еще несбывшихся и сбывшихся мечтаний, — ты чувствовал, как окончательно обрывается змея-пуповина, связывавшая тебя со старым миром. Болел живот. Ты попросил у стюардессы пять стаканов воды за весь полет. В аэропорту, пока вы ждали такси, разболелась голова — ты не верил, что дышишь тем же воздухом, что твои любимые герои; не верил, что сидишь рядом с самим собой, двойником, вылезшим из зеркала и предложившим отправиться в зеркальный мир вслед за ним.
Генри поселил тебя в своей квартире, в гостиной на раскладном диване, среди книжных шкафов, полных русской классики, старых глянцевых журналов и виниловых пластинок. Ты жил в безвременье и, по привычке застывая в ванной у зеркала, даже не замечал отражения — конечно, говорил себе, ведь оно сбежало и теперь обещает исполнить твои мечты, ведь само мечтает о том же; как иначе, ведь оно — твое отражение. Или отражение — это ты? От мыслей сводило живот. Два дня прошли в лимбе, за готовыми омлетами — Генри заказывал их на завтрак, хранил в холодильнике, — утренним чаем и вечерними разговорами. Ночами ты долго не мог уснуть. Слишком настойчивыми были стоны Генри и Вивьен — сексом они занимались громко, — а потому ты вставал с дивана, уходил в ванную, включал свет, запирался и получал удовольствие перед собственным отражением, не утратившим золотого блеска — ты не позволил бы. Однажды, спустя пару месяцев, ты забыл закрыться, и за этим занятием тебя застала Вивьен — ничего не сказала, только ухмыльнулась. Предложила помочь. Тебе противно было даже подумать об этом. Собственное прикосновение услаждало больше. Ты уже многое понял об их странной жизни, пронизанной печалью по молчащим ангелам, острыми фразами и громкими ночными стонами. Ты листал журналы с фото Вивьен просто для общего развития, как студент, готовящийся к экзамену, — и не мог понять, как Генри живет, зная об этом; Генри, уговаривающий тебя прочитать всего Достоевского, взять в руки любого из философов или сходить в храм. Он тоже видел в тебе отражение. Так кто из вас — обитатель зазеркалья?
Вскоре время вернулось, но потекло слишком быстро: эти реки смывали тебя, ты тонул в бурном течении, не поспевал за событиями, удивлялся, как скоро наступает вечер нового дня. Генри отвел тебя к себе на работу: казалось, среди плакатов и экшен-фигурок ты услышал, как бьется сердце поп-культуры, сердце каждого нарисованного и еще не созданного героя, будто это — хирургическое отделение, где острее скальпеля режет ластик, а вместо крови переливают цвет; и Генри посадил тебя за один из столов, дав все: сперва предложил огромный графический планшет, каких ты не видел, но получилось криво, поэтому Генри принес большие листы бумаги, карандаши, акварельные фломастеры. Посмотрев на все это, ты наконец спросил его: «А что делать?» — и в ответ услышал будто собственный голос: «Как что? Рисовать. Исполнять мечту. Не будь глух к голосам ангелов — и не вздумай считать меня сумасшедшим». И ты рисовал — каждый день приходил вместе с Генри, садился и продолжал работу, а его коллеги иногда заглядывали тебе через плечо и присвистывали: «Здорово получается». Сначала ты нарисовал обложку — смотря в маленькое зеркальце, помогавшее изобразить эмоции более живыми. Потом — все остальное. Показал Генри. А после… после он принес тебе сигнальный экземпляр комикса. Ты боялся взять его в руки — думал, исчезнет сперва он, следом — весь мир, и ты очнешься где-нибудь в холодной подворотне, в обычной и понятной реальности: без двойников и комиксов. Но твой Петро Голдсон не исчез. Так вы и стояли в молчании. Три отражения в одной комнате.
