Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

А потом твое золотое лицо — лицо Петро — стало наблюдать за тобой с полок магазинов, с витрин онлайн-маркетов, с афиш и из промороликов. Всякий мог глядеть на твое отражение. И всякий из сотен взглядов щекотал тебя, заставлял еще раз взглянуть в зеркало.

— Это первый новый проект за десять лет, который мы продали так быстро! — В реальность тебя возвращают слова слушавшего вполуха мужчины. — Да и тем более — Питер, без обид, можешь как-нибудь сейчас сострить, я заслужил, — от никому не известного паренька.

— Молодость, — отвечаешь ты, улыбаясь. — Величайшее наслаждение.

— Не забывайте разделять ее с девушками, — подсказывает женщина в ярком пиджаке.

— Простите, но я верю, что лучше разделять ее только с самим собой. — Ты демонстративно поднимаешь бокал, делаешь глоток. Салат стоит нетронутым.

— Ну что же, похоже, нам всем очень повезло. Вам — с молодостью, нам — с вами, — откашлявшись, говорит мужчина, дольше всех молчавший. — Генри, ты зажег нам новую звезду. Может, хоть ее свет не даст нам заплутать в этом безумном мире под властью Джокера. Только, Питер, имейте в виду, — мужчина складывает руки домиком, хмурит лоб, — стремительный взлет — опасная штука. Вы заключаете сделки с людьми и обстоятельствами — будьте готовы выполнять определенные обязательства.

— Только пересмотрите свою позицию насчет личной жизни, — добавляет женщина в ярком пиджаке, крутит в руках клубнику. — А то все может плохо кончиться. Кто иначе полюбит вас за ваши недостатки?

— Ну не знаю, — возражает Вивьен. — Мне кажется, отличная позиция. Тем более для нашего Петра. Знаете, многие мои знакомые мужчины придерживаются такого же мнения. Не любить никого, кроме себя.

— С вами обеими и не поспоришь, — заключает Генри. — Я рад, что мы договорились. Договорились же? Кажется, время десертов. Хотите?

Когда слова Генри доходят до тебя — не без подсказки Вивьен, которая, уходя в уборную, шепчет тебе на ухо: «Наступил твой звездный час», — ты залпом осушаешь бокал шампанского. Пьешь чистейшую золотую славу. Наливаешь еще. И еще. Подписываешь бумаги, в которые даже не вчитываешься. Ни к чему, ведь Генри одобрительно кивает. Умеет ли он читать невидимые чернила?

Домой возвращаешься чуть пьяным — от усталости, славы-шампанского, острот — и сразу заваливаешься на диван. Происходящее кажется чужой жизнью: ты рисуешь комиксы, их, похоже, уже обожают, и ты будешь рисовать еще, потому что так хотят безымянные мужчины и женщина в ярком костюме, так хочет Генри, Вивьен и, главное, так хочешь ты. Нет — ты вожделеешь. Ты — и твое отражение. В ту ночь ты не ложишься спать сразу, хотя Генри и Вивьен засыпают раньше обычного, в тишине. Ты открываешь телефон — купил новый, последнюю модель, аванса с первого выпуска комикса хватило, — и чуть ли не до утра читаешь роман Пелевина, подсунутый Генри — он долго подстрекал тебя прочитать современника, чтобы лучше понять мир, в котором волей-неволей приходится жить, мир симуляций и обмана. Ты читаешь о друзьях-бизнесменах, ищущих то терапии, то удовольствий, — Генри сам скачал тебе именно его, сказал, что лучше начать со свежего, самого актуального, — и чувствуешь, как смыслы проникают в тебя, как мир — подобно миру бизнесменов — рассыпается на глазах, ведь все вокруг — иллюзия, все вокруг — непостоянно, разлаженно, отвратительно; можно ли спасти мир, можно ли вернуть ему гармонию, заглушить ревущие в голове крики нового тысячелетия? Ты не можешь найти ответ. И читаешь дальше.

А пока ты читаешь в тишине, Генри с Вивьен лежат с включенным светом, в обнимку, одетые. Видят — новое во всех многоликих проявлениях захлестывает жизнь в одночасье. Думают: подарок это или проклятье?

— Я люблю тебя, — шепчет Генри, целуя ее шею. — Без тебя я давно скатился бы на дно, стал бы худшей версией Оскара и не встретил бы… себя. Знаешь, мне иногда кажется, что я правда встретил себя. Что однажды утром мы проснемся — а Петя исчезнет. И все, что он рисует… боже, Вивьен, как это похоже на мои старые идеи! Может, вот он — второй шанс для моих неумелых рук?

— Хотела бы я сказать, что ты превратился в Оскара, на все сто. — Вивьен гладит его по голове. — Но нет, до него тебе далеко, хотя я вижу, как ты стараешься. Как минимум ты хотя бы вечно молодой! — Она улыбается. — Но Оскар бы точно разъяснил тебе, что Божьи чудеса — это пьяная встреча или судьбоносный секс на одну ночь, а не поющие ангелы и золотые мальчики. И уж точно не твое нестареющее лицо.

— Так ли нестареющее? Я чувствую эту тяжесть: тяжесть всего случившегося, будто кожа порой дубеет. И знаешь, — Генри переворачивается на спину, смотрит в потолок, — я иногда думаю, мог ли мой отец… успеть найти кого-то там, под боем курантов. Может, в один из дней, когда его не было дома. Когда он отправлялся в поездки. А может, одна из его любовниц…

— Не превращай свою жизнь в сериал. Генри, так не бывает. — Вивьен кладет голову ему на живот. — Даже я знаю, что твой отец так не мог. По твоим же рассказам.

— А так, — Генри проводит рукой перед своим лицом, — по-твоему, бывает?

— Ты ведь лежишь рядом со мной такой, какой есть. Значит — так бывает.

— Тогда как это объяснить? Все это?

— Не задавай мне таких сложных вопросов. — Вивьен смеется полушепотом. — Сам знаешь, порой такие вещи… не нужно объяснять. И вообще, помни, я простая моделька!

— Ты — мой ангел-хранитель.

— А вот и возможный ответ на твой вопрос. — Вивьен тоже ложится на спину, берет руку Генри. — Может, не зря ты ходишь в церковь по воскресеньям?

Генри закрывает глаза и думает. Думает о том, что ни карандаши, ни стилусы, ни краски до сих пор ему не подвластны; если бы он был богом-создателем, то звался бы богом-импотентом, но теперь будто нашел свою потерянную половину. Ее руками можно будет воплотить картинки, до сих пор пляшущие в голове, и волшебники верхом на драконах столкнутся с золотым героем… Да, он не будет богом-творцом, зато станет богом-хранителем, трубящим о начале творения с телеэкранов, афиш и модных сетевых порталов, и вместе, два отражения, два ослабленных демиурга, вы сольетесь, и родится новый красочный мир; тогда, быть может, крик мира реального наконец смолкнет? И затем он, Генри, уйдет на покой в свой личный монастырь, станет старцем Зосимой, избавится от повадок Оскара, от лоска демона-искусителя, который надевает, подобно карнавальному костюму, — ведь вечно хочет блага? Прежде чем заснуть, Генри улыбается. Шепчет Вивьен:

— Не поверишь, но я думаю как Достоевский. Как-то красиво, вычурно. — Генри вполголоса смеется, боясь разбудить тебя.

— Я не удивлена. — Генри чувствует ее улыбку даже с закрытыми глазами. — А говорить начинаешь как Оскар. Уже давно. Ты правда хорошо стараешься. Скоро я не выдержку и заберу у тебя его предсмертную записку. С его советами ты развратишь этого милого мальчика, хотя он уже развращен донельзя. Я рассказывала, что он творит в ванной, глядя на себя. Помнишь?

Генри открывает глаза. Поворачивается к Вивьен. Кивает.

— Да уж, — вздыхает она, когда оба закрывают глаза. — Думаешь как Достоевский, говоришь как Оскар, а трахаешься как Есенин. В целом меня устраивает.

— Молчи, Вивьен. — Он обнимает ее. — Просто молчи.

И они гасят свет. Засыпают.

Но ночь продолжается. Ты не спишь, дочитываешь Пелевина до последних строк; потом — бессмысленный скроллинг ленты новостей, крики в ушах: что-то трещит, ломается на твоей родине, будто сгнившие опоры моста через бездну. Гасишь экран. Вновь задаешь себе вопрос: можно ли остановить неизбежный крах мира, восстановить осыпавшиеся моменты прошлого, вернуть гармонию? Вдруг понимаешь ясно, отчетливо, будто озаренный, — можно.

Гармонию создаешь ты. Ты, дитя чудес, в которые так и не поверил, ты, золотой идол, ты, прекрасный рыцарь, ты, образец античной логики и совершенства. Пока есть ты, пока смотрит из зеркала золотое отражение, а со страниц комикса — золотое лицо, мир никуда не исчезнет.

Зачем тогда нужен он, Генри, твой двойник? Не может же он быть источником гармонии?