Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Как вам будет угодно. — Доктор застучал костяшками пальцев по столу. — Если все пойдет хорошо, мы выпишем его через неделю-полторы. Но, сами понимаете, жизнь у него наступит другая. Я скажу ему сегодня, хорошо. Может, журналы, которые вы принесли, приободрят его. — Доктор Ананси широко улыбнулся.

— Откуда вы?.. — Генри постарался не выдавать удивления. Спросил сухо, буднично.

— Ловкость рук, — рассмеялся доктор. Снял очки. — Он уже всем об этом успел уши прожужжать. Мне жаловались медсестры!

Они попрощались. Снова потная и шершавая рука, хитрый прощальный взгляд. Генри надеялся, что доктор исполнит обещание, а пока шел по больничным коридорам — нужно было спуститься на первый этаж, — думал о будущем Оскара, о том, как ему помочь, не угробив собственную жизнь; вспоминал его же слова: «Эгоизм — наше лекарство, главное — не переборщить, а то доза окажется смертельной. Еще и других в могилу сведешь!» А что бы сказали родители Оскара, будь они живы?

Но тут Генри остановился. Сперва не понял почему. Вгляделся в идущую навстречу медсестру в форме — Оскар оказался прав, все они тут были старые, пухлые, зато добродушные, похожие на Мамушку, — и чуть не задохнулся. Дыхание перехватило. Закашлялся. Не мог поверить. К нему шла Вал, его старая Вал — скрюченная, шаркающая, насвистывающая под нос — он узнал мелодию сразу, как услышал! — частушки бабок-ежек.

— Вал! — крикнул Генри. Она словно не услышала, тогда он позвал ее полным именем. — Василиса!

Она остановилась. Генри подбежал. Она смотрела на него молча, изучающим взглядом, глаза какие-то бледные, посеревшие — сейчас, думал Генри, она играет, как Оскар, вот-вот узнает его, рассмеется, закричит, скажет что-нибудь по-русски.

— Мы знакомы, молодой человек? — спросила она по-английски, таким знакомым голосом.

— Вал, я настолько изменился? — Генри ответил по-русски. — Неужели меня не узнать? Вы ведь Василиса, да? Если я перепутал…

— Нет-нет, все верно, молодой человек, ох, храни вас Господь, сейчас днем с огнем не встретишь тех, кто так хорошо говорит по-русски! Особенно у нас в богадельне! — Она оживилась, услышав родную речь. — Но я правда вас не узнаю. Должна ли?

— Не знаю, Вал, — поник Генри. Может, он правда остался вечно молодым — а она ждет тень усталости на его лице, морщины? — Наверное. Хотя у тебя было так много деток…

— Ой, своих у меня никогда не было! Мамочка говорила, что это, мол, родовое проклятье, и я все молилась Господу, чтобы он снял его с меня: до сих пор молюсь, хотя куда там уже, поздно, кончился порох в пороховницах. — Генри улыбнулся в ответ. Она рассказывала ему об этом в тех же словах. Сейчас она узнает его и… — А вот чужие да, были. Я сидела с чужими детками: мы читали сказки, учились говорить, считать, смотрели мультики. Я каждого помню в лицо, молодой человек! Как не помнить: они же многие стали великими, кто юристами, кто артистами, кто банкирами, и мне хочется верить, хотя так грешно, что моя заслуга в этом есть…

— Помните каждого в лицо? — У Генри подкосились ноги.

Почему она не помнит его? Что это за заколдованное чародеем Ананси место, где бессильна даже память, где Вал — или не она, ее злое отражение, а саму ее заперли, похитили, держат в плену в избушке на курьих ножках? — не признает его, говоря при этом, что признает любого.

— Ну я ведь не выжила из ума! И вас бы вспомнила, молодой человек. Но не помню. Спасибо, что пообщались со мной, но мне надо бежать. Стара я уже, чтобы сидеть с детками. А вот больные ждут. — И она, улыбнувшись ему, зашаркала дальше, снова запела.

Генри подхватил вполголоса. Вал не остановилась.

Вивьен ждала его внизу. Увидев понурое лицо, спросила: «Что случилось?» Он рассказал. Вивьен обняла его в ответ и шепнула:

— Такое бывает с людьми, Генри, есть такие болезни. У моего дяди так было. Я была маленькой, но помню — он не узнавал меня. Не трагедия. Но было жутко. Поехали домой. Я заказала такси.

Всю ночь Генри мучил интернет, вбивал в поисковые системы страшные слова, читал о потере памяти: казалось, узнал все о произошедшем с Вал, о деменциях и амнезиях; кричащие комментарии, ссылки, ссылки на ссылки и перекрестные ссылки по кроличьим норам привели его к статьям о забытом колдовстве, о хитром боге-пауке, о его эманациях — уставший Генри потирал глаза и не понимал, какому из бесконечных сайтов верить, но убежден был в одном: даже если его Вал не околдовали, то ее старческий мозг начал разваливаться, и он, Генри, ничего не сможет с этим сделать. Если исчезнут последние крупицы памяти о нем, исчезнет ли он сам? Эти мысли заползали в голову через слезящиеся глаза уже на грани сна, и свет планшета казался чем-то потусторонним, а зов Вивьен «Иди спать» будто звучал с другого берега подземной реки мертвых. Чтобы избавиться от образов и стрекочущих мыслей, Генри умылся холодной водой. Вгляделся в отражение — да, с ним что-то не так, он слишком молод, годы уже должны были взять свое, щеки, морщины, синяки под глазами, родинки, сосуды, но нет, лицо мраморного юноши; другой заложил бы душу за такое, а Генри мечтает избавиться. Какому ангелу тогда молиться? Вернулся в постель. Вивьен уже спала. Сам закрыл глаза, едва увидел проблески снов — испугался, что они будут беспокойными, — и то ли провалился в них, то ли не успел: вскочил, услышав, как дребезжит телефон. Через окно уже пробивались первые солнечные лучи — летние, ободряющие.

— Да что же тебе не спится, — ответил он в трубку, увидев, что звонит Оскар. — Мог бы мне хоть написать, если тебе приспичило что-то рассказать.

Ответил чужой голос. Опять. Время будто повернулось вспять — снова во всем виноваты проклятые куранты! — и на той стороне, из больничной палаты, заговорили: «Бла-бла-бла, нам очень жаль, бла-бла-бла, мы не понимаем, как такое произошло, бла-бла-бла, вы готовы будете приехать поговорить, бла-бла-бла, наши соболезнования».

Генри повесил трубку. Так и остался сидеть на кровати. Смотрел в окно, на солнечные лучи, на розовеющие вдали облака, на весь этот дивный мир, зачарованный дьяволом и проклятый Богом: может, потому молчат ангелы? Может, все, что он черпал в книгах давно умерших писателей, — брехня, иллюзия, от который они не смогли сбежать? Может, рассказы Вал — розовые очки, разбитые последним столетием? Генри слышал гул в ушах — били куранты, били куранты, били куранты, — но больше не ждал появления таинственных незнакомцев из-за углов. Каждому по вере его, значит, и ему, Генри, нужно получить по своей. Он накинул одну только рубашку — длинную, любил посвободнее — и тихо, чтобы не разбудить Вивьен — его ангела, его искупление, его порочно-непорочную деву, — вышел из квартиры.

Как двадцать лет назад, когда мир еще не оплакал гибель небоскребов-близнецов, не омыл их стеклянно-бетонные кости, когда не было даже намека на грядущую разрушительную битву Джокера и Бэтгерл за президентское кресло, когда социальные сети не успели сделать всякое мнение единственно верным, когда не вышли на поле брани новые волшебники — Джобс, Маск, Дуров, Безос и другие, — Генри поднялся на крышу, посмотрел в сторону Атлантики и готов был нырнуть вновь — в первый раз не хватило силы воли.

И Достоевский, Булгаков, Гоголь, Диккенс и Гюго кричали: ну-с, что же дальше?

Генри понял, что дальше, когда Вивьен — она даже не оделась, так и вышла в одном нижнем белье, — обняла его сзади. И шепнула — просыпающийся город и его треск, грохот, визг не смогли сожрать ее слова:

— Не пущу.

И теперь они стоят на крыше вместе, держатся за руки.

Вивьен, прикрыв глаза, вдруг по памяти цитирует прочитанные в их первые ночи строки Достоевского, а Генри повторяет за ней, но по-русски: и так, встречая новый день, какую-то непонятную, безумную и, быть может, дрянную новую жизнь, они стоят в абсолютном безвременье — смолкли куранты, других часов нет, — пока Генри не чувствует, как Вивьен дрожит. Они спускаются домой, вместе принимают ванну. Потом, протерев запотевшее зеркало ладонью, Генри всматривается в него, будто ожидая увидеть нечто стоящее за отражением, нечто дергающее за ниточки его существования. Каким может быть лик Господа нового времени? И, всегда спокойный, Генри не выдерживает — разбивает зеркало, обрекая себя на семь лет несчастья, хотя какая, думает он, разница: они и так уже начались.