Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Ты стараешься не задавать себе лишних вопросов. Рисуешь, рассказываешь Генри о параллельной серии, а он, ничего не зная о твоем вездесущем страхе, только отвечает: «Может, так и лучше. Будем пробовать». Вскоре ты находишь первые новости о вашем инди-издательстве — Генри сбрасывает их позже, чем они попадаются в ленте, — с тизерами двух главных тайтлов: продолжение твоих историй в иных мирах мультивселенной и новый взгляд на древнюю магию в современной Америке, попытка заарканить монополиста-Геймана, заигравшегося в повелителя американских богов. Генри не обманывает. Вскоре книжные магазины уже назначают даты презентаций на несколько месяцев вперед, а предзаказы раскупают за день, приходится увеличить ожидаемые тиражи. Ты меньше спишь и реже ходишь в зал — но быстро исправляешься, зеркала не дают забыть, — готовишь несколько уникальных обложек и постеров, чтобы ублажить центральные магазины — вот так, не через постель, а через оргазм от сочных цветов, крупных форм и сломанной перспективы. Иногда, читая комментарии, ты видишь волны хейта, крики недовольных, которые считают тебя недоучкой и бездарностью с большими деньгами и связями. Порой ты хочешь пошутить, написать, что большой у тебя только талант и член, но сдерживаешься. Хейтерс гонна хейт, повторяешь ты про себя, а правильный ответ на любой вопрос даст только свет твой зеркальце — и нет такой Белоснежки, которая заставила бы его лгать.

В свободные от рисования минуты ты проверяешь «Твиттер» Эли, лайкаешь новые посты — рисунки, радостный анонс нового дополнения в игре, селфи после очередного окрашивания, — но больше не оставляешь комментариев. И среди безумного количества лайков под твоими постами — особенно когда ты наконец анонсируешь обложку истории Питера Голда — ты, как золото в реке, специально ищешь лайки Эли. Находишь. Вы не пишете друг другу, будто оба онемели. Так, думаешь ты, и есть. Она говорит языком маленького городка и шумом моря, а ты — трубным гласом накатившей популярности и гомоном мегаполиса; она шепчет, ты кричишь. Но от ее рисунков ты вздрагиваешь, они идеальны: правильные, анатомичные, и в то же время особенные, узнаваемые; ты берешь в привычку листать ее «Твиттер» только после работы — иначе, посмотрев на морских владык и русалок, больше не можешь рисовать сам. Хочешь разорвать все наброски, но пообещал себе так не делать. Слишком больно. Нельзя кормить воющую внутри и снаружи агонию мира.

Все случается само. По Элиному ли велению, по твоему ли хотению?

Ты никогда не собираешь зала больше, чем в этот день: только-только отпечатывают первый тираж нового комикса, не всем успевают приехать предзаказы. Полная посадка. Пришедшие позже стоят, фанатов так много, что даже ведущий, забежавший за кофе в соседнюю забегаловку, с трудом протискивается к сцене. Генри — снова стоит в тени, хотя ему приготовили и стул, и микрофон, — шепчет, что это настоящее вавилонское столпотворение, и радуется, что Господь нового времени — Господь Оскара и всех ему подобных — только обрадуется такому раскладу, не обрушит соседние небоскребы, не смешает языки вновь, сломав всякое «дуолинго» на земле. Ты привык к встречам, ты любишь их, они питают тебя энергией, чужое внимание — масла, так обожаемые царицами древности. Но ты, уже успевший подшутить над модератором — фанаты всегда смеются над твоими шутками, куда им деваться, — немеешь. Находишь в толпе бирюзовые волосы, замечаешь Элю — стройную, повзрослевшую — и больше не можешь связать двух слов, отвечаешь невпопад, а фанаты все равно аплодируют, продолжают смеяться над пустым юмором. Ты косишься на Элю. Она то ли не замечает тебя, то ли издевается над тобой.

Организаторы милосердны, они выделяют под автограф-сессию ровно час. Ты подписываешь комиксы быстро, механически; к тебе подходят, как к «Моне Лизе», — делают селфи строго по очереди, меньше чем за минуту, и, довольные, уходят, пока не прогнали. Еще десять человек, еще пять, еще три — последний. Ты видишь только руки — бирюзовый маникюр, — бездумно спрашиваешь: «Кому?» — и только потом поднимаешь голову, чтобы снова онеметь — Эля ухмыляется. Ты думал, она ушла.

— Так и подпишите, Пьетр, — говорит она по-русски, специально с акцентом. — Той, кого я так и не смог трахнуть.

И тебе не остается ничего, кроме как рассмеяться. Смех и слезы — древнейшие инструменты философии. Сейчас ты можешь прибегнуть только к ним.

— Та-а-а-ак. — Ты уже забыл, что Генри ждет тебя, наблюдает, следит. — Батюшки, и ты все это время молчал?! Познакомишь нас?

— Генри. — Ты надеваешь колпачок обратно на маркер. Захлопываешь комикс, берешь под мышку. — Мы ведь закончили, да? Мне пора. Не жди меня, ладно?

— Как скажешь! Я просто хочу напомнить, что… — Генри еле сдерживает смех.

— Вы, — наконец находит силы сказать Эля. Сначала тычет пальцем в тебя, потом — в Генри. — Вы…

— Петя меня все равно вам не представит, так что давайте быстренько объясню. — Генри протягивает Эле руку. Она робко жмет ее. — Нет, я не его потерянный брат. Родимого пятна нет. Мы не в Болливуде, в конце концов. Так что называйте как хотите.

— Да. — К Эле возвращается расположение духа. — Я почувствовала. На себе, можно сказать. Уже давно.

— Пойдем. — Ты кладешь руку ей на плечо. Зачем? Кожа — Эля в голубоватой майке с тонкими лямками — холодная. — Выпьем кофе. Или вина.

— Неужели… погоди-погоди… ты приглашаешь меня на свидание?! — Эля смеется. Поворачивается к Генри: — Вы будете свидетелем.

— Абсолютно точно буду, — улыбается он в ответ.

— Ну уж нет! Это ты приглашаешь меня, совершенно точно. — Ты не выдерживаешь, ухмыляешься, втягиваешься в спонтанную игру. Улыбка Эли кажется тебе красивее твоей. Разве так бывает? — Кто молча лайкал мои посты и коммент, а?

— А кто молча лайкал мои посты и комменты в ответ, а?

Вы смеетесь. Ты не веришь в магию совпадений, но она преследует тебя, лунный и солнечный ветра несут ее на крыльях, она — пыльца фей: опадает, зачаровывает, достаточно одной горстки, чтобы заблудиться, запутаться. Тебе кажется, что время течет вспять: вы идете не среди исполинских небоскребов, а среди серых домишек, и вот китайская забегаловка превращается в заброшенную художественную школу, которую вы обходите стороной — находите небольшой ресторан, присаживаетесь, но уже не за столик, а за парту. Может, вместо официанта вас обслужит ворчливая уборщица, вместо бармена — охранник с круглым лицом?

— Ну так что? — Как только вы садитесь, Эля пододвигает к тебе закрытый комикс. — Подпишешь или передумал?

Ты улыбаешься — ох, владычица морская! — достаешь маркер, открываешь комикс. Моментально придумываешь, что написать.

— Получается, — ты говоришь медленно, аккуратно выводишь буквы, — тебе правда все удалось?

— Получается, тебе все удалось тоже?

— Получается, так.

Вы молчите. Ты протягиваешь ей комикс, Эля разглядывает надпись. Смеется, прочитав одно оставленное тобой слово: «Морю».

— А ты ни капли не изменился. — Она убирает комикс в сумочку. — Ни внешне, ни внутренне! Зато изменились твои рисунки. Очень. Это здорово, Петь. Правда.

— Твои тоже поменялись. — Ты ждешь, когда официант принесет ваш кофе, хотя ты предпочел бы пить вино, но в последний момент отказался. Хочется схватиться за что-то, чтобы молчание — оно скоро наступит, ты знаешь, — не накрыло соленой волной. — И это меня пугает.

— Еще бы они тебя не пугали, — смеется Эля, не понимая всей серьезности твоих слов. Или снова лукавит, как морская пена? — Боже, мы не можем найти других тем для разговоров после всего, что было!

— Не переживай, вино развязывает язык, даже если выглядит как кофе. — Ты переходишь на шепот, чуть наклоняешься над столом. — А что было?

— Что было? — Она поправляет лямку майки, закидывает ногу на ногу. — О, я напомню тебе, что было. Ты оставил меня одну, я ревела неделю, ходила с красными глазами, а потом еще несколько месяцев не могла ни с кем поцеловаться. Потому что… Ладно, неважно. Проехали. Ты пропал. И твоя мама…