Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Ты не хочешь сдерживать себя, агония мира оглушает, голова болит, ярость льется через край — может, отражение твое краснеет, как раскаленный метал? Пусть льется яд, пусть отравляет эту райскую землю и ее лицемеров-ангелов — ты все равно в них не веришь.

— Петя, послушай меня. — Генри кладет руку на твой рабочий стол. — Ты прекрасно должен знать, что у всего есть цена.

— Кому ты об этом рассказываешь, Генри! — Ты встаешь с места. Пусть все будет представлением, пусть все видят, как ты красив даже в гневе, пусть знают, что случится, если потревожить тебя, нарушить гармонию мира: он станет осыпаться, пелевинская реальность — ты очень полюбил эту фразу — возьмет верх. — И я свою давно заплатил. Заметь, ни они, ни ты никогда не спрашивал о том, как я пришел к такой жизни: не думаю, что наше с тобой прошлое такое же одинаковое, как лица. Никто. Не может. Лезть. В мои миры. Понимаешь? Я никому не позволю! — Ты специально повышаешь голос. Вокруг уже собирается толпа, кто-то хочет подойти к тебе, успокоить.

— Петя, ты… — Генри тяжело вздыхает. Договорить ты не даешь.

— Я! Вот именно, что я, Генри! Можно я побуду сказочником? Расскажу тебе и всем, кто хочет услышать, — да-да, ребят, я про вас! — историю. Однажды меня очень хотела трахнуть одна девушка. А я не дал. Знаете почему? Потому я был нужен ей, а не она — мне. — Кто-то из коллег хихикает. Ты довольно улыбаешься, но тут же закатываешь глаза, скрипишь зубами. — Так и здесь. Это я им нужен, не они — мне. В конце концов, кто они без меня? Не верят — пусть посоветуются со своими любимыми цифрами. Посмотрят на продажи.

— Кто они, Петя? Те же, кто и сейчас. — Тебя поражает спокойствие Генри. — Люди с властью и деньгами. Люди, которые принимают решения. Я прошу тебя…

Все это глупости. Без тебя они лишатся не просто комикса, они лишатся мировой гармонии, совершенства, а ты не лишишься ровным счетом ничего: герои будут рядом, как были всегда, фанаты продолжат стучаться в директ и писать восторженные комментарии в «Твиттере», но главное — останется прекрасное золотое отражение, пусть и сотрут его с обложек журналов и с телеэкранов; наступивший век — век красоты и свободы, оба этих вируса подвластны тебе, и, когда не окажется иных дорог, ты, всадник чумной, пустишь их по венам интернета, заразишь его до основания, до остановки сердца.

Ты хватаешь дорисованную обложку и первые страницы новой серии и, выплевывая: «Черта с два они у меня получат!», медленно рвешь на мелкие кусочки. Только в тот миг понимаешь, какую совершил ошибку.

С трудом держишься на ногах: что-то рвется внутри, боль, забытая с детства, возвращается; на полу — прах твоих героев, на пальцах — их фломастеровая кровь, в ушах — крики. Генри хватает тебя за руку, но ты вырываешься — в глазах на миг темнеет, — сгребаешь в рюкзак фломастеры, карандаши и мчишься вон, на улицу. От жаркого летнего воздуха, смешанного с пылью, воняющего дешевыми духами, потом стареющих мужчин и пережаренной уличной едой, ты теряешься и забредаешь в незнакомый квартал — там останавливаешься, ударяешь ногой в стену, отталкиваешь пьяную девушку сомнительной наружности. Заказываешь такси — и только в салоне успокаиваешься под легкий джаз, вспоминаешь, что правда всегда одна, это сказал фараон, он был очень умен[18], и знаешь, что твоя правда — единственная верная. Ты — талант, ты — красота, ты — молодость, ты — гармония, ты — творец.

И ты никому не позволишь уволить себя. Уйдешь сам, падешь с небес на землю, пририсуешь себе разломанные крылья. Так уже было. Неужели это чье-то проклятье, заряженное бабкиным шепотом? Чем выше ставки — тем стремительней падение и горше разочарования?

Ты не отвечаешь на звонки Генри — не хочешь говорить с собой — и, после нескольких неудачных набросков, даже не рисуешь. Тошно оживлять придуманных героев заново. Невозможно повторить цвета и формы убитого собственного руками. Чтобы отвлечься, ты чаще выбираешься в зал, а после подолгу стоишь под горячим душем. Наконец решаешься поиграть в компьютерные игры, забыть о реальном мире и сбежать в спасительную виртуальность, на бесконечных просторах которой многие находят величайшую отраду. Долго не можешь найти ничего по душе: это слишком сложное, в этой — никудышная рисовка, а здесь вовсе нет сюжета; ты листаешь ленту, морщишься — какая безвкусица! — но тут резко отматываешь страницу вверх. Глаз цепляется за что-то. Но за что?

Теперь ты понимаешь. Смотришь и узнаешь.

Не можешь не узнать эти морские сине-зеленые цвета, эту точность линий, эту воздушность форм и оригинальность образов: призрачных, покрытых тиной рыцарей; грустных худых русалок с цветными хвостами; затонувшие позеленевшие корабли; чародеев в самом центре призванной колдовской бури — одежды их синие, ураганы, уносящие все и вся далеко не в Канзас, а в маленькие городки, подобные твоему родному, зеленые. Так умеет рисовать только Эля, сбежавшая в страну за морем, как теперь сбежал и ты сам.

Ты быстро гуглишь название игры, скачиваешь ее, но забываешь установить — изучаешь список создателей и находишь там ее имя, а ниже — псевдоним, ссылку на Artstation, «Твиттер» и «Инстаграм»◊. Начинаешь с последнего, но быстро закрываешь — слишком прекрасны ее рисунки и концепты. Тебе боязно думать, что кто-то другой — пусть это и Эля, учившая тебя анатомии и пытавшаяся научить любви, — может рисовать так же страстно и гениально. Ты заходишь в ее «Твиттер», видишь тьму подписчиков — их становится на одного больше — и уйму комментариев под постами со скетчами, мнениями, ее селфи из бассейна. Понимаешь: не ты один обожаем на этом свете, но это Эля, ей можно все и даже больше; теряясь в воспоминаниях — особенно в последнем, где она, раздетая, открыла тебе глаза на самое прекрасное, что есть в мире, — ты пишешь в комментариях под самым свежим постом: «Ого! Во даешь, у тебя все получилось», — и вздрагиваешь, когда телефон дребезжит. Она поставила лайк твоему сообщению.

Ты должен показать ей, кем стал, ты должен показать, что случилось бы, если бы остался там, с ней, если бы полюбил кого-то, кроме собственного отражения и воображения; показать, как ты мог бы стать никем — а стал всем, пусть и отринул ее, пусть отказался утонуть в убаюкивающих соленых волнах бесконечного моря, следующего за Элей по пятам.

Но ты не решаешься написать ей в тот день.

Ты помнишь со школьных уроков — ваша литераторша всегда хотела, чтобы вы знали больше программы, — историю о блуждающем по адским кругам Данте: ты не дочитал дальше «Ада», и то продрался с трудом; для тебя он вечно скитается там, среди обреченных, не находит путь к свету — весь тот день ты чувствуешь себя таким же странником: без цели и смысла жизни. Жаль, думаешь, что ты не умеешь обижаться по-настоящему, по-детски, как обижались на многих твоих одноклассников их первые девушки, слушали гимн всех безответно влюбленных, мечтали, разбежавшись, прыгнуть со скалы; ты даже не беспокоишься, потому что знаешь — все получится, все решится, ты попал в волшебный мир, просто вместо Василис Прекрасных здесь улыбающиеся с ТВ-экранов сексуальные дикторши, а вместо Кощеев Бессмертных — старые магнаты, чахнущие над акциями в стеклянных крепостях. Ты блуждал — кажется, вечность назад, — когда носил фиолетовую форму и болотным огоньком порхал по улицам мегаполиса. Потом встретил Генри. С того момента понял — все будет, как ты захочешь. К чему беспокоиться? Ты принимаешь холодную ванну, делаешь себе смузи, берешь в руки телефон — он все время лежал на кухне — и видишь четыре пропущенных от Генри. Перезваниваешь, зная, как начнешь разговор. Улыбаешься и говоришь:

— Генри, не переживай, я не истерю и не крушу зеркала, иначе кто еще напомнит мне о собственной красоте?

— Прекрасно, видно, что у тебя был отличный учитель. — Генри шутит, но голос его совсем не веселый. — Нужно поговорить. Приедешь?

— Генри, я же сказал: я абсолютно спокоен. И не готов соглашаться ни на какие условия. Все, хватит этого. Они доигрались.