Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— В общем, Петя, приезжай, когда сможешь. — Пауза. — Я уволился.

Генри вешает трубку. Тогда ты начинаешь переживать по-настоящему. Вдруг чувствуешь, как бьется сердце. Но за кого: за него или себя? Что заставило его поступить так? Совершить такую глупость? Ты быстро снимаешь халат — дома последнее время ходишь в нем, — находишь толстовку и брюки, вызываешь такси и, уже спустившись на первый этаж, возвращаешься — забываешь, закрыл ли дверь. Добираешься до Генри быстро, без пробок, глохнешь от почему-то усилившегося шума города — так хрустят его исполинские челюсти, так урчит его монструозный желудок, — и первое, что замечаешь, — открытая бутылка вина и два бокала.

— Ты собираешься праздновать?! — выдаешь с порога.

— Вся жизнь, — Генри, завидев тебя, разливает вино по бокалам, — большой праздник. Но иногда мне кажется, что он похож на абсурдный карнавал дураков, какой-то вечный Рабле. Петя, чего ты так беспокоишься? Ты же первый все бросил.

Ты кое-как снимаешь кроссовки. Садишься.

— Да, но ты… а, прости, голова. Шумно как-то очень. Душно.

— Душно — это потому, что я вспомнил Рабле, — смеется Генри. Он, кажется, в прекрасном настроении: отбивает ритм какой-то мелодии костяшками пальцев по столу. — Но я понимаю. В общем, Петя, я ушел. Я так тоже больше не могу. Я не могу контролировать тебя, потому что…

— Потому что словно бы контролируешь себя? — Ты вздыхаешь. Не притрагиваешься к бокалу.

— Да, в точку! Спиши хоть на что — на булгаковщину или мои предрассудки.

— И снова — душно.

Он смеется. Ты натужно улыбаешься. Генри то ли пьян, то ли слишком раздосадован, то ли правда невероятно рад; глаза лукаво блестят, голос мягкий, бархатистый, какой всегда бывает у него на званых вечерах и важных совещаниях.

— Но, — Генри демонстративно поднимает палец, — я ушел не один! Меня поддержали старые друзья. В общем, Петя, вино не просто так. Мы продолжаем творить всем назло. Потому что мы — часть той силы, что вечно творит благо. Сейчас открою форточку, погоди! Я все придумал. Я ведь твой ангел-хранитель. Или ты — мой?

Генри замолкает. Делает глоток, задумчиво смотрит на содержимое бокала и наконец спрашивает тебя:

— И вообще, я подумал… Петя, может, для меня не все еще потеряно? Может, я еще смогу научиться рисовать так же, как ты? И тогда…

Тебе не важно, что он говорит, ты придумываешь свое окончание фразы: и тогда я запру тебя в зазеркальном мире и займу твое место, и тогда я высосу все твои идеи, ведь на деле они принадлежат мне, и тогда…

Это будет тогда — а ты думаешь о сейчас. О новых комиксах, о славе, о комментариях фанатов. И ты решаешь наблюдать за Генри, следить и, если понадобится, рвать его детские рисунки, чтобы он вспомнил, какая это боль. Сильнее нее — только агония мира.

Тогда вы делаете то, что давно пора было сделать, — не побоявшись, взмахиваете собственными крыльями, перестаете надеяться на подделки из перьев, палок и воска, которые продают два по цене одного. Генри открывает краудфандинг — слово кажется смешным, щекочет язык, — а ты делишься ссылкой и всеми новостями в «Твиттере». Решив насладиться дальнейшим, включаешь вибрацию и уведомления: тебя репостят, тебе строчат комментарии и ставят лайки, но ты специально не трогаешь телефон. Садишься рисовать, слушая сладостное дребезжание — под эту мелодию рождаются чудесные новые миры, — и, зная, что старый сценарист и молодой художник, созвонившись в зуме, работают над новой серией — переносят колдовство ацтеков в Чикаго, позабыв о Новом Орлеане, — ты рисуешь. Рисуешь самозабвенно. Отдаешься эмоциям, забываешь о логике, не следишь за анатомией — рука сама ведет, она лучше знает формы, позы, перспективу. Новый образ Питера Голда кажется тебе прекраснее, небоскребы мрачного мегаполиса — внушительнее, злодеи — опаснее, а обворожительная напарница — большегрудее. Ты не чураешься фансервиса, тебя научил этому Генри. Заканчиваешь только к ночи — нарисовал черно-белую обложку и целых две детальные страницы — и только тогда понимаешь, как устал. Идешь, принимаешь горячий душ, как следует намыливаешься мятным гелем. Стоишь под струями воды, представляя, как, должно быть, светится твое тело. Выходишь, вытираешься, но не накидываешь любимого халата. Голышом ходишь по квартире — отражения в бесчисленных зеркальных шкафах множат твою красоту, — садишься, закидываешь ногу на ногу. Берешь телефон, снова переводишь в беззвучный режим. Хочешь открыть ссылку крауда — останавливаешь себя. Улыбаешься, заводишь будильник. Гасишь экран телефона, потом — свет и, как был, голышом, ложишься спать. Отражения повторяют за тобой.

А ночью ты додумываешь сюжет, не отпускавший тебя долгое время.

Утро начинается со звонка Генри — ты пропускаешь все будильники — и его радостного «Меньше чем за два дня, Петя! О, как они хотят твоих историй! Мы собрали крауд меньше чем за два дня!»

— Они просто хотят меня, — спросонок отвечаешь ты. Лениво сползаешь с кровати. Смотришь в зеркало, приподнимешь веко, будто боишься обнаружить лопнувшие сосуды ярости или гной мыслей. — Генри, скажи мне… как человек верующий. Ты веришь в вещие сны?

— Что-то случилось? — Он спрашивает осторожно. Ты хмыкаешь.

— Нет, просто дурной сон. — Ты проводишь рукой по лицу. Идешь в ванную. — Зато придумал новый сюжет. Первый раз такое. Точно знаю, что будет после Питера Голда.

— Ты не будешь молодым вечно! — смеется Генри. — Закончи сначала это. Я пока договорюсь с хорошими приятелями, чтобы все красиво анонсировали. А потом жди презентаций. Они точно будут. Публика требует хлеба и зрелищ, Петя!

— Не хочу выступать ни в роли хлеба, — ты пускаешь воду, — ни в роли зрелищ.

Вы прощаетесь. Ты изучаешь отражение в зеркале над раковиной — внимательно, будто за ночь нечто изменилось, будто, проснувшись после беспокойного сна, обнаружил, что превратился в ужасное насекомое. Но нет, твоя метаморфоза — другого толка. Ты пытаешься пощупать отражение — чувствуешь холод стекла. Во сне было иначе.

Там оно заняло твое место.

В тот же день ты делаешь первые наброски для этого сюжета, следующей серии о далекой-далекой планете с громовыми небесами, где, давным-давно придумав космические корабли и лазерные пушки, люди до сих пор боятся зеркал; Петрос Голдрус, еще одно воплощение твоего тысячеликого героя, однажды смотрел в зеркало слишком долго, пока отражение не вынуло кривые руки — ты рисуешь их анатомически неправильными — и не утащило его в гулкую тьму, заняв его место.

Ты, как и тысячи фанатов «Марвел», болеешь лихорадкой «Мстителей» — это был твой первый фильм, просмотренный в кинотеатре без мамы, — и давно решил, что сведешь все цветные ниточки сюжетов к единому завершению, эпичному сражению, к встрече всех прекрасных золотых героев. История об отражении ломает хрупкую конструкцию, вклинивается в стройный концепт, портит и путает телефонные заметки — слетает шрифт, искривленные буквы напоминают зазеркальный язык. Ты должен рисовать мрачный город и его преступников, а рисуешь эти страницы. Не можешь иначе. Принимаешь решение — работать вдвое больше обычного и выпускать две серии параллельно, ведь иначе… Иначе отражение заменит тебя. Иначе Генри займет твое место. Что он, как не отражение? Только так. Не отражение ли ты? Нет. Так быть не может. Ты видишь себя в зеркалах. Ты творец, заклинатель цветной крови, дитя мира суеверий. Ты слишком реален. Уверенность эта сродни уверенности уличного пророка, все еще надеющегося на апокалипсис и продающего белые марлевые маски и шприцы с сомнительными жидкостями, спасительную кровь божию.

Почему ты так пугаешься Генри? В его голове живет то же самое, там смеются маниакальным смехом похожие злодеи и пафосно рассуждают о мире похожие герои, а может, даже лучше, страшно подумать, но лучше твоих, что, если правы пахнущие табаком и алкоголем господа?! Но Генри не может выпустить это, не умеет говорить цветами, линиями, не знает цену фломастеровой крови. Что, если когда-нибудь он всему этому научится и, несовершенный и неидеальный, праведный грешник, сам станет творцом вселенных и властелином ситуаций? Тогда вернется мир суеверий, захлестнет тебя и, подобно диснеевским духам вуду из мультфильма о волшебном Новом Орлеане, утянет туда, в зазеркальный мир, в маленький город, обратно к разбитым корытам, в мутной воде которых придется находить высшее счастье?