Пепел чужих костров - Дмитрий Панасенко

перламутра. Возможно, будь Август поэтом, он бы назвал это зрелище величественным. Остановился бы чтобы полюбоваться долгим закатом, а потом пол ночи старался бы передать всю красоту и мощь дикой природы гор в точно отмеренных словах и чеканных строфах. К сожалению, он не был поэтом, а потому предпочитал сосредоточиться на ногах и дыхании. И с тем и с другим дела обстояли не лучшим образом.

— У-ф-ф. — Достигнув наконец вершины очередного холма юноша согнувшись упер руки в подрагивающие от напряжения колени и принялся жадно хватать ртом стремительно холодеющий воздух. — Еще один.

— Айе. — Даже не делающая вид, что день подъемов и спусков хоть немного ее утомил великанша, с прищуром оглядевшись вокруг сбросила с плеча изрядную охапку перевязанных бечевкой нарезанных у подножья ветвей кустарника, обломанных еловых веток, и подобранных по пути сушин почесав в затылке, ткнула пальцем себе под ноги. — Ставь пока тут шалаш, барон, и сложи костер. Только не очень большой.

— Ночевка? — Не скрывая охватившего его облегчения, поинтересовался Август.

— Да. — Отойдя на пару дюжин шагов в сторону, к нескольким торчащим из вершины валунам, дикарка зачем-то обошла их кругом, хмыкнула и присев под меньшим на корточки начала копать землю ножом. — И поторопись, скоро стемнеет.

— Может, ты мне тогда поможешь? Ты же знаешь. Я не очень умею это делать.

С сомнением оглядев кучу веток, юноша невольно потянулся к затылку, но тут же отдернул руку.

Эти простецкие жесты настолько заразны.

— Тогда, как это по южански… им-про-ви-зи-руй язви его. — Раздраженно фыркнула горянка и по-волчьи ухмыльнувшись продолжила свое занятие. — Мне не надо чтобы ты выстроил здесь длинный дом. Просто поставь что-то, что будет выглядеть как шалаш для одинокого путника. И насыпь рядом достаточно хвороста, чтобы угли горели всю ночь.

— Для одинокого? — Непонимающе вскинул брови Август.

— Для одинокого. Точно. — Кивнула продолжающая рыхлить землю ножом и отгребать ее в сторону руками северянка тяжело вздохнула. — Давай, уже. Шевелись, барон, хватит лясы точить, через пол свечи стемнеет. Или через час, если по вашему.

— Но… зачем? — Оглядевшись по сторонам юноша, со вздохом наклонился над кучей и вытащив из нее несколько показавшихся ему подходящими веток попытался, подражая несколько раз увиденному им в пути, обвязав их бечевкой, соорудить из них нечто вроде небольшой треноги. Вышло кривовато, но к его удивлению конструкция, встав на землю, не попыталась разваливаться.

— На вершине сухо. — Как будто это все объясняло, закатила глаза великанша.

— Не понимаю. — Тяжело вздохнув цу Вернстром, не удержавшись почесал в затылке и принялся аккуратно обкладывать основу шалаша ветками.

В конце концов, ты ведь знаешь, что спорить с ней все равно что пытаться головой пробить скалу.

Занятие оказалось не таким уж и сложным, как он ожидал. Даже с покалеченной рукой. Правда пару раз вся конструкция все же заваливалась на бок, сводя к нулю весь затраченный труд, но вскоре юноша додумался сплетать, норовящие разъехаться еловые веки на манер плетеной корзины и дело пошло намного быстрей. К своему удивлению он даже начал находить в этом какое-то удовольствие. Работа успокоила дыхание, но не позволяла застыть, и замерзнуть, а еще позволяла подумать. А думать было о чем.

Они кружили по холмам большую часть дня. Как казалось Августу совершенно без цели. Вверх, вниз, снова вверх, иногда останавливались на вершине очередного пригорка, иногда спускались в овраги, где повторялась одна и та же процедура. Встав на колени, великанша склонялась к земле и обнюхав камни и мох словно охотничий пес, нечто неразборчиво бурча качала головой, чтобы спустя минуту и указать новое направление. Иногда долго сидела над какой ни будь веткой или ковыряла пальцем совершенно не отличающийся от других, по мнению юноши, участок почвы. Несколько раз возвращались обратно, чтобы начать все сначала. Пару раз переходили в брод неглубокие, но холодные до судорог в ногах ручейки. Один раз остановились, чтобы разделить пополам начавшую черстветь лепешку. И через пол часа снова продолжили бесконечное кружение по холмам. Пока не набрели на какую-то нору. Дыру в земле усеянную вокруг остатками мелких косточек, и горянка сунувшись в нее по пояс долго чем то шуршала и хрустела.

Надо как ни будь рассказать ей о нижнем белье. Или объяснить, что бывают и более длинные рубахи.

Тогда эта неожиданная мысль его настолько рассмешила, что он выпустив почти вытащенную из ножен скьявону отошел на пару шагов и долго сидел глядя в никуда и давясь от истеричного смеха. Что бы он ни делал, как не пытался успокоится, его плечи продолжали содрогаться, а из глаз градом лились слезы. К счастью приступ прошел прежде, чем великанша вылезла из норы. А потом они пошли дальше.

Отец от меня отказался. Вычеркнул из родовых списков.

Августу хотелось верить, что пернатое чудовище солгало, но что-то внутри подсказывало, что все обстоит именно так. Он попытался представить себе отца. Прямая как стрела спина, походка кавалериста, мощный затылок, складки у вечно искривленного в брезгливо-недовольной гримасе рта. Почти скрытая широкополой, украшенной перьями шляпы, вертикальная морщинка между бровями — признак гордеца. Выдвинутый вперед подбородок, пышные буфы расшитого жемчугом шелкового камзола. Крепкие руки с прочно въевшимися полукружьями чернил под ногтями. И глаза. Острые внимательные, вечно взвешивающие и ищущие.

«Запомни, благо рода превыше всего, сынок.»

Да. Вернутся в Лютеций и рассказать отцу о своих злоключениях было глупой затеей. Как он мог вообще на что-то надеяться? Максимум на что он мог рассчитывать после своего рассказа это кров, ужин, и последующая отправка в какой-нибудь отдаленный монастырь. Отец бы не стал связываться с конгрегацией. Глупо. Как все было глупо. А теперь, когда его семья получила «официальную версию». Он для них просто умер. Скоропостижно. Для всех. Что же, братья наверняка порадовались. С другой стороны, у его за пазухой патент ловчего шестого круга доверия. Он приравнен к лицу ненаследного дворянства. И хотя бы может сохранить свое родовое имя вычеркнули его там из каких-то списков или нет. Это обнадеживало бы, если бы юноша не понимал, кто он теперь на самом деле. Клейменый. А теперь еще и лишенный наследства. Защиты семьи. Никому не нужный. Все на что он может рассчитывать это на службу пса инквизиции. Безродной шавки, которую держат на поводке и никогда не пустят в дом. Как она сказала? Смазливым личиком и серебряной ложкой во рту? Что же ложки у него не осталось. Ни серебряной никакой еще. Да и назвать его теперь смазливым сможет только слепой.

Мысли ворочались в голове тяжелыми глыбами и юноша чувствовал как в