Жрец со щитом – царь на щите - Эра Думер

– Старайся лучше, Сатурн! – подначивал Аион.

Он ударил Сатурна ногой в грудь, и тот отлетел к колонне, разрушив её. Осколки осыпались, подняв в воздух серую пыль.

– Ливий! – испугался я.

Мне показалось, что время замерло, и когда Аион напал на Сатурна, тот успел сориентироваться и уклониться, словно в его запасе было больше, чем несколько мгновений. Боги столкнулись, скрестив оружия – древки трещали под дрожью их рук. Сатурн давил мощью, а в прорезях маски Вызванного Солнца я наблюдал, как клубится тьма времён.

Я не видел глаз Ливия. Ему, наверное, тоже было страшно в этот момент.

Свет истины. Как по мне, жуткий мрак, из которого не выбраться.

Боги, видимо, поняли, что скрещённым оружием победы не добиться, поэтому отскочили и тут же набросились друг на друга снова. Сатурн ударял косой по полу, расколачивая острым концом мрамор. Аион перебегал из стороны в сторону, отпрыгивал назад и перемахивал через косу. Когда Сатурн в очередной раз пронзил воздух подле его бока, всколыхнув мои волосы, Аион запрыгнул на косу и взобрался по древку, как по мосту. Он перехватил копьё и метнул его, но Сатурн вовремя увернулся, и гаста вошла в пол.

Сбросив Аиона, Сатурн подхватил косу, пока его оппонент выуживал копьё. Сатурн быстро понял, что к чему, и с разбега напал на Аиона: тот закрылся анкилом, но Сатурн выбил его ногой. Священный щит отлетел на добрые десятки локтей и ударился о стену.

Аион парировал два удара косой и встал на изготовку. Он вытер кровь с лица и усмехнулся:

– Ты умотал меня, божок. Сразимся же всерьёз, долой эти ритуальные пляски.

Двое богов наставили друг на друга оружия. Они тяжело дышали, целясь друг в друга. Обсидиановая коса – в меня. Копьё Квирина – в Ливия. Всё шло по одному месту.

«Это конец», – подумал я, теряя надежду.

Как было сказано, я мог лишь созидать. Нашими телами управляли чуждые существа, и, если победит Аион, Ливий погибнет, а мир покатится в Тартарары. Я не мог этого допустить, поэтому попытался отвлечь – начал орать, как сумасброд, изображать вакханскую разнузданность, вырываться из тягучих оков тьмы.

– Эй, змеюка! Эй, лев! – вопил я до надсады. – Эй, птичка! Кто ты, если не мелкая свинота? Я думаю, – стиснув зубы, я вытянул себя из теневых оков и выдохнул с безумным смешком, – думаю, ты просто обиделся, что тебя не признали сильные братья и сёстры.

Аион оставался глух к моим потугам. Между тем у него дрогнул уголок губ.

– Нет-нет, я ошибся! – содранным голосом горлопанил я. – Я ошибся, прости! Я тут думаю, что им и было на тебя плевать, но люди… – мои слова были сродни плевку в небо в попытке попасть в путеводную звезду, – люди… не знают, кто ты такой.

У Аиона скривились губы. Я почувствовал, как меня обволакивает его гнев. Знакомое ощущение – когда ярость накрывает с головой, белки глаз затягивает кровяная сетка, будто у весеннего быка, когда не остаётся даже желания препятствовать гиблой мыслишке.

– Первым делом мы возносим мольбы твоему «любимому» Янусу, богу начал, – продолжил наседать я, – затем – громовержцу Юпитеру, а после, в зависимости от празднества – среди которых нет того, что посвящено тебе, – почитаем остальных богов. Ты злишься? Да… Злишься, что бога времени и посевов, мать твою, зерна, почитают, а тебя нет. Что кто-то на коне, а ты – в тени, вынужденный лизать задницу нимфе-властолюбке, чтобы она вывела тебя за ручку в мир, где тебе кланяются до земли и вырезают фаллические идолы твоего крошечного…

Аион дошёл до точки кипения. Вопреки моим надеждам, священная ярость влилась в конечности и придала ему сил. Одновременно с Сатурном он сорвался, наставив копьё, пока бог в теле Ливия покатил косу по мрамору с отвратительном лязгом.

Я закричал:

– Остановитесь! – И зажмурился, не желая видеть, как мы с молочным братом убиваем друг друга.

Сатурн замахнулся и ударил косой, вонзив её во что-то твёрдое с чавкающим звуком. Аион же, в свою очередь, воткнул в тело гасту. На мрамор закапала кровь.

– Луциан Корнелий Сильва, – услышал я чужой голос и распахнул очи.

– О боги… – прошептал я.

Аион и Сатурн крест-накрест проткнули Плиния Иллариона Клавдия. Он пришёл в последний момент, встав между ними, и чёрно-белые перья, раскиданные вокруг, возвещали о том, что он влетел в форме дятла. Лев, змея… и птица.

Из живота Плиния торчали лезвия, подбородок залило кровью. Плиний выглядел очень, очень дурно.

Он повернул голову к Сатурну и произнёс:

– Ливий Туций Дион. – Плиний усмехнулся и выплюнул сгусток крови под ноги. Боги держали оружие, которое причиняло ему, наверное, невероятную боль.

– Ради чего ты влез, Пик? – прошипел Аион и дёрнул копьём. – Это наша бит…

– Закрой свой помойный рот, – перебил его Плиний панибратским тоном. – Вы не понимаете, да? Я назвал имена юношей. Они по праву мои.

Я не понял, что это значит, но реакция Аиона заставила усомниться, что Плиний блефует. Аион вздрогнул. Затем его ещё раз заметно передёрнуло – он сопротивлялся, крича что-то невнятное, но я разобрал лишь агонизирующий вопль: «Луциан мой! ЛУЦИАН МОЙ!»

И я открыл глаза. Я видел свои руки, сжимавшие древко гасты, направленное – о боги! – в Плиния. Он сидел на коленях, перемазанный в крови, а я ничего не мог сделать. Тяжело сглотнув, не решился даже что-то сказать.

И что я мог сказать?

Плиний качнулся и положил ладонь на маску Вызванного Солнца. Сатурн перехватил его за запястье, не позволяя снять артефакт – видимо, планировал добить Аиона.

Плиний с трудом повернул к нему голову и нежным голосом, несвойственным дурному актёришке, прошептал:

– Отец, прошу…

«Я – сын Сатурна», – вспомнил я слова самого Плиния и ужаснулся от неправильности происходящего.

Так быть не должно, когда отец убивает сына.

Сатурн уступил. Он разжал пальцы, и Плиний оставил на маске кровавый след, пока сбрасывал её. Жестянка отлетела и качалась со звоном, пока не успокоилась.

Обнажилось шокированное лицо Ливия, по щеке которого провели той же кровавой ладонью. Плиний уронил руку от слабости, и сатурнова коса растворилась, оставляя сквозное отверстие. Кровь хлынула сильным потоком, я отпустил копьё и подхватил Плиния под спину, укладывая между нами с Ливием. Он выгнулся, закусив губу от боли, и, назло смертельным ранам, засмеялся.

У меня не было ни единой трезвой мысли. И я озвучил глупость:

– Ты же сказал, что больше