Мученик - Энтони Райан
— Лилат, — сказала она, после того, как мы некоторое время неловко играли в гляделки, и указала на череп в моих руках. Это был лисий, и, судя по его размерам, зверь был несколько меньше своих северных родственников, но с бо́льшими ушами.
— Лиса, — сказал я, поднимая череп. — Хочешь его?
Она сосредоточенно нахмурилась, потом снова указала на череп и повторила:
— Лилат, — а потом прижала руку к своей груди. — Лилат.
— А-а, — понял я. — Это твоё имя. Как и у неё. — Я покрутил череп и перевёл взгляд на охотницу. — Должен сказать, подходит.
Она некоторое время нерешительно покусывала губу, а потом, немало меня встревожив, потянулась к ножу на поясе. Умиротворяюще подняв руку, увидев, что я осторожно шагнул назад, она подняла нож, схватила себя другой рукой за запястье и трясла, пока нож не выпал. Сначала я удивился, а потом понял, что она изображает трюк, которым я обезоружил её позавчера.
Она, присев, подняла нож, потом повторила представление, а потом снова подняла и протянула мне со словами:
— Эйлича.
— Хочешь, чтобы я показал тебе, как сделал это? — спросил я.
Она нахмурилась, сдерживая досаду, а потом снова подняла нож и настойчиво проговорила:
— Эйлича.
— Оплата натурой, дорогуша, — сказал я, не взяв нож. Вместо этого я отбросил лисий череп в кусты и поднял руки к груди. — Кролик, — сказал я, слегка подпрыгнув. На миг мне показалось, что я увидел, как на её губах мелькнула удивлённая улыбка, а потом охотница снова нахмурилась. Указав на лук, я изобразил, как натягиваю его и пускаю стрелу. — Ты приносишь кролика. Я учу. — Я взялся за своё запястье и потряс его. — Ты приносишь кролика, а потом эйлича.
Тут стало ещё яснее, насколько точно подходит имя этой женщине, когда она в последний раз негодующе бросила на меня хищный взгляд, развернулась и ушла прочь. Я ожидал, что больше её не увижу, но она вернулась на следующее утро со свежеубитым оленем. После этого у меня не было ни одного голодного дня за всё время проживания у каэритов, которое, с высоты всего понимания старого человека, я теперь считаю слишком непродолжительным.
Лилат оказалась куда лучшей ученицей в искусстве боя, чем Эймонд, и на самом деле лучше всех, кого я учил. Она обладала естественной силой и гибкостью, умноженными инстинктами, которые отточились жизнью, проведённой на охоте, и потому впитывала каждый мой урок, как губка, а обессиливающий запястье пережим нерва она повторила после нескольких минут обучения. Оказалось, что, как и её кузен Кулин, она немного понимала по-альбермайнски, хотя и значительно хуже, но её знаний хватало, чтобы ясно выразить: она хочет научиться всем приёмам с ножом, какие я только могу показать.
— Ты сражаться… много? — спросила она, успешно выбив мой нож из руки. — Ты… убивать много? Ты таолишь… воин?
От этих слов я нахмурился. Хоть я и считал себя солдатом, но с тех самых пор, как мне пришлось вступить в роту Ковенанта, я чувствовал, что это всего лишь дополнение к истинному призванию писаря и назначенного вестника Завещания Сильды. Но всё же теперь я стал опытным капитаном с множеством битв за плечами, и с длинной вереницей трупов в подтверждение. Впрочем, казалось, «воин» — слишком громкий титул для разбойника без единой капли благородной крови.
— В каком-то смысле, наверное, — сказал я, и добавил «да» в ответ на явное непонимание.
— Ты эйлича… учить меня. — Она кивнула на освежёванную тушу оленя, висевшую на ветке. — Ты учить, я приносить.
Мне хотелось спросить, почему ей так хочется учиться таким искусствам, но знал, что уровень понимания между нами не даст возможности содержательного объяснения.
— Ты тоже учи, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять упавший нож. — Нож, — сказал я, протягивая его и вопросительно подняв бровь.
Она снова доказала быстроту ума, ответив тут же:
— Туска.
— Туска, — повторил я, а потом указал на подвешенного оленя. — Олень.
— Пелит. — На её губах появилась улыбка, которая превратилась в осторожную насупленность, поскольку охотница заметила Кулина, идущего с дневным пайком лука. — Я прийти… завтра, — пробормотала Лилат и исполнила свой фокус с почти беззвучным исчезновением в подлеске.
Вернувшись в дом, я обнаружил, что Рулгарт уже проснулся, и его жар спал, хотя из-за слабости он мог хлестать меня лишь оскорблениями, а не кнутом, как он бы предпочёл.
— Грязный разбойник! — проскрежетал он. Он попытался сползти с койки, и на его обнажённом торсе напряглись истощённые от недоедания, но всё ещё впечатляющие мышцы. К счастью, его слабость оставалась такой, что ему удалось лишь свалиться на пол.
— И вам доброго утра, милорд, — ответил я.
— Успокойтесь, дядя, — сказал Мерик, помогая дёргавшемуся аристократу подняться, и опустил его на мягкую постель.
— Лучше убей меня, Писарь, — задыхался Рулгарт, дрожа и сверкая глазами. — Сейчас, пока ещё можешь.
Я его проигнорировал и занялся делами — забросил сосновых шишек в костровую яму в центре комнаты и соорудил вертел для оленя. Рулгарт продолжал поливать меня разнообразными и зачастую изобретательными оскорблениями, ни одно из которых не подняло в моей груди ничего, кроме лёгкого ощущения жалости. Пускай я и был главным объектом его ненависти, но с одного взгляда на его пепельное лицо, лишённое всякой живости от слабости и боли, становилось ясно, что на этого человека давит ужасное бремя вины.
— Сегодня у нас оленина, — сказал я, когда приступ кашля наконец прервал его обличительные речи. — Мясо королей и лордов. Не отказались бы от такого, а?
Слюна брызнула ему на губы, и он фыркнул:
— Мне от тебя ничего не надо, кроме твоей смерти.
— Тогда вам лучше поесть. А иначе откуда вам взять сил, чтобы меня убить?
* * *
Хотя сейчас я вспоминаю эту интерлюдию, как мирное затишье в жизни, полной бурь, в то время мне казалось, будто я претерпеваю благородное заключение в особо утомительной форме. Рулгарт и дальше восстанавливался, и его привычка поливать меня ненавистническими оскорблениями стихала по мере того, как возвращались его силы. И всё же его суровый многообещающий взгляд ничуть не смягчался, а только крепчал





