В памят(и/ь) фидейи. Книга первая - Лилия Талипова

– Простая вежливость.

– Скажешь так еще раз, я возжажду тебя ударить. – Я уже хотела ударить, чтобы почувствовать его тело под своей ладонью.

Состроила серьезное, устрашающее лицо, но скоро тихо рассмеялась. Томас рассмеялся тоже. Тогда я впервые услышала его смех, такой шуршащий, как осенние листья, теплый, как чай с бергамотом. С щемящим чувством где-то между ребер я поймала себя на том, что хочу слышать его смех больше. Как Клеменс, очарованная голосом Ричарда, я привязала свое сердце к смеху Томаса.

Быть может, то были не мои чувства? Быть может…

Томас помог откинуть эти мысли, когда оперся руками о диван по обе стороны от меня, нависнув в опасной, головокружительной, сводящей с ума, жаркой близости. Горло само собой пропустило глоток.

– Это так необычно? Разве ты не из родины джентльменов? – слова обласкали мое лицо, прокатившись от губ к подбородку.

– Джентльмены сейчас сродни феям. Что-то мифическое, о чем все знают, но никто не видел.

Я ловила себя на том, что изучала его: брови, тяжелые веки, ресницы, морщинки улыбающихся глаз, ровный нос, слегка потрескавшиеся губы. Томас задержал дыхание. Я тоже.

Такое притяжение не испытывала уже давно. Рядом с ним блек весь мир, исчезал, делался этаким незначительным. А в тот миг не оставалось ни фидей, ни итейе, ни болезненных воспоминаний, лишь тепло его тела, манящие губы, его дыхание, которое я хотела перехватывать снова и снова. Его близость была сродни буддистскому прозрению: зрение и слух стали острее, голова ясной, но все это было лишь для него одного, ведь кроме нас, никого не осталось.

И быть может, мы оба смогли бы забыться, но Томас резко переменился. Несуетливо, но спешно отпрянул. Во взгляде – разочарование.

– Прости, – только и бросил он, после чего схватил куртку и покинул дом, оставив меня тлеющую в полнейшем замешательстве.

На какие-то пару мгновений он стал моим оплотом, островком, где было спокойно и безопасно. Теперь я вновь оказалась посреди бушующего океана.

XXIV

На протяжении следующих дней Асли забирала в Фидэ-холл, а после возвращала в Гриндельвальд (мне хотелось спать в том месте, которое я понимаю, в замке уснуть не получалось.) Вот только в какой-то момент перестало получаться переходить даже с помощью Асли, но она нашла решение. Пришлось проглотить свои чувства, причем буквально. В кухне мы сварили зелье, имевшее отвратительнейший запах (Асли уверила меня, что не стоит знать из чего оно состоит, я была с ней полностью согласна.)

Я изучала темные коридоры, притом стараясь избежать всякого столкновения с кем бы то ни было. Знакомилась с чем-то, что ворвалось в мою жизнь, сделать его понятнее. Казалось, сам замок мне благоволит, ведь из четырех моих путешествий я ни разу не столкнулась ни с Джилл, ни с ее змеями, ни с другими фидейями. Он оказался огромным, несколько этажей, длинные коридоры, множество комнат. Все было интуитивно понятно, будто я вернулась куда-то, где раньше бывала, те же пустые черные стены, те же свечи, те же неистово светящиеся кристаллы, прорастающие прямо из обсидиановых потолков. Нашла коридор с двенадцатью дверьми, которые отличались от всех остальных в Фидэ-холле и друг от друга. На каждой резные замысловатые узоры, какие-то сюжеты. Одна из дверей манила, ворожила, но я не рискнула туда заглянуть, боясь, что там кто-то есть.

Зато огромные двустворчатые двери библиотеки, такие, какими я всегда представляла врата в Ад, оказались открыты. Оттуда доносился шепот страниц, а меж стеллажами, уходящими под высоченные потолки, витала сама история. Никогда не была сентиментальной, но от увиденного глаза защипало, к горлу подкатил ком. Я знала, что там не просто книги: то были архивы дневников фидей, учебников, книг с заклинаниями. Там собран весь опыт двенадцати дочерей Безымянной. Все упоминания фидей и итейе, забытые людьми, хранились здесь.

Прислушавшись, убедила себя в том, что там никого нет, и шагнула внутрь. В библиотеке менялся даже воздух, почему-то был свежее, будто я попала не в ту часть замка, которой принято покрываться драгоценной пылью, а в настоящий лес. Один лишь взгляд наверх прояснил все: стеллажи в выси обращались в вековые, дюжие деревья, что царапали кронами сами облака. Я прошла вглубь, не удержалась от того, чтобы провести рукой по корешкам. Тетради и книги выглядели так, будто их только-только кто-то разложил в постылом безупречном порядке. Архивы не постарели ни на секунду, тогда как написавших их женщин уже давно нет в живых. Не все фидейи вели записи, некоторые вовсе не умели писать и читать.

Я взяла пару дневников и присела на массивном подоконнике. Это стало моей новой одержимостью. Всякий раз я брала что-то новое, выискивала потаенный смысл в каждой строчке, но они писали о том, что нам и без того известно. Эти записи нужны были для них самих, как химики записывают формулы, чтобы не забыть, или мама фиксирует рецепты.

Память фидейи оказалась крайне странной штукой. Как у всякого человека, у нее есть лимит. Запоминаются, надежно откладываются лишь некоторые воспоминания, зачастую не самые важные. Эта огромная свалка ненужных фрагментов чужих жизней зовется фидэ – даром. Кто-то предполагал, что память нужна для того, чтобы, принимая фидэ, новая фидейя знала о том, какая ответственность ложится на ее плечи. Иные полагают, что такова связь поколений. Третьи писали, что фидэ – огромная батарейка, которая заряжается от каждой новой фидейи, но для чего – неизвестно. Разумеется, были и те, кто счел фидэ проклятьем.

«Открыв абхиньянья 18 , я обрела не только зрение, слух, память и сиддхи 19 , но и нечто ранее неведомое. То, о чем не говорил ни один учитель. Мне стали подвластны силы самой природы: дожди и засухи, ветры и тишь – отныне я могу приложить к тому руку. Но пользоваться тем боязно. Дар это или проклятие? Быть может, таково мое испытание? На искушение.»

«По сей час нам неведомы все истинные грани фидэ. Известно лишь то, что это сокровенный дар, несущий колдовскую силу, долголетие и память всякой дочери, коей доселе принадлежала фидэ. Нам счастливится глядеть на мир глазами своих прошлых воплощений, как если бы сами стояли там и видели историю. Разумеется, фидэ – это бремя. Не у всякой фидейи была безоблачная судьба, мы несем их боли и радости, как если бы те были наши собственные. Они мешаются со своими, бывает тяжело углядеть, где есть я истинная, а где