Родная земля - Виктор Ступников

И в тот же миг, когда бешеные и Тёмный, потеряв сопротивление, ринулись вперёд, я выбросил вперёд руку. Но это была не защита. Это был кнут. Кнут из чистого, нефильтрованного хаоса, того самого, что бушевал сейчас во мне.

Он не ударил в Тёмного. Он пронёсся над головами бешеных, и там, где он касался, искажённые яростью лица на секунду обретали разум. Появлялся ужас, боль, осознание. Они замирали, цепенели, смотрели на свои руки, на Тёмного.

Моё хаотическое «кнут» обернулось вокруг чёрного копья Тёмного и сжалось. Копьё, созданное из упорядоченного зла, не выдержало моей анархии. Оно треснуло и рассыпалось на тысячи чёрных осколков, которые испарились с шипением.

Тёмный впервые издал звук. Не мысленный скрежет, а физический, гортанный вопль ярости и… изумления. Его форма заколебалась, поплыла.

— Он не ожидал этого! — крикнул я, чувствуя, как дурман выжигает меня изнутри, но давая нечеловеческую ясность. — Он мыслит шаблонами, силой против силы! А мы… — я с горькой усмешкой посмотрел на своих спутников, — мы просто выживаем!

Громов, воспользовавшись замешательством бешеных, оглушал их лопаткой с мастерством опытного землекопа. Орлов и Пётр, воодушевлённые моим криком, сбивали их с ног.

Тёмный отступил на шаг. Всего на один. Но это был знак. Первая трещина в его абсолютной власти.

Я сделал шаг навстречу, чувствуя, как кровь течёт из носа, а в ушах стоит оглушительный звон.

Я не знал, сколько продержусь. Минуту? Десять секунд?

Но это было неважно.

— Ну что, тварь, — прошипел я, и мой голос был сдобрен скрежетом дурмана, — попробуй расплющить эту консервную банку.

Я стоял, чувствуя, как дурман выжигает меня изнутри. Каждая клетка тела кричала от перенапряжения, но разум парил в странной, ясной пустоте. Я видел всё: мельчайшие трещины на земле, искажённые лица бешеных, пульсирующую тень Тёмного.

Он отступил на шаг. Всего один. Но для такого существа это было равносильно поражению.

— Он боится! — крикнул я, и в моём голосе звенела та же хаотическая сила, что и в жилах. — Он не понимает, что происходит! Ломайте шаблон!

Громов, не теряя ни секунды, перехватил лопату и со всей силы швырнул её, как метательный нож. Лопата вонзилась в грудину ближайшего бешеного, но не остановилась, а протащила его тело назад, к самой границе тени Тёмного. Это было нелогично, грубо, отчаянно — и поэтому сработало. Тварь споткнулась о собственные ноги, создав временный заслон.

Орлов, увидев это, перестал просто копать. Он начал закидывать бешеных комьями мёрзлой земли и камнями, не пытаясь убить, а лишь ослепляя и сбивая с толку. Пётр, всё ещё трясясь, подхватил его идею и начал орать что-то бессвязное, махая палкой, создавая ещё больше хаоса.

Тёмный замер. Его безликая форма колебалась, будто пытаясь пересчитать все переменные в резко нарушившемся уравнении. Его уверенность, его прогнозируемая вселенная дала трещину. И в эту трещину я направил всё, что у меня осталось.

Я не стал формировать копьё или щит. Вместо этого я представил, что пространство между нами — это ткань. А я — игла с раскалённой, ядовитой нитью.

Я сделал ещё шаг вперёд, и из моей протянутой ладони вырвалась тонкая, вибрирующая струна чистого хаоса. Она не атаковала Тёмного напрямую. Она начала бешено метаться вокруг него, вышивая в воздухе причудливый, бессмысленный узор. Она касалась земли, и трава чернела и скручивалась. Она касалась воздуха, и в нём появлялись дрожащие миражи. Она касалась края его тени, и та начинала пульсировать, как живая.

Тёмный издал новый звук — не ярости, а острого, почти механического раздражения. Он взмахнул своей рукой-тенью, чтобы разорвать этот назойливый узор, но нить хаоса просто обвилась вокруг его конечности, не причиняя вреда, но и не поддаваясь. Она была как дым, как навязчивая мелодия, которую нельзя выкинуть из головы.

Это была не атака. Это был сбой. Глюк в его совершенной, чёрной системе.

— Константин! — позвал я, не отрывая взгляда от Тёмного. — Говорил же, не люблю сцены про героическую смерть!

Старик, опираясь на локоть, смотрел на меня с каким-то странным выражением — смесью ужаса и гордости.

— Говори, мальчик, что делать!

— Его уверенность — его щит! — выкрикивал я, чувствуя, как нить хаоса пожирает последние силы. Дурман подходил к концу, и за ним ждала пустота. — Он один! А нас много! Дай ему это прочувствовать! Все! Крикните! Все вместе! Всё, что придёт в голову!

Я знал, что это сработает, хотя это и было абсолютно иррационально. А значит, единственно верно.

Первым заорал Громов, срываясь на бас, прошедший сквозь огонь и воду:

— За Родину, чёрт побери!

Орлов, захлёбываясь, выкрикнул имя своей дочери:

— Маша!

Пётр просто издал первобытный, животный рёв, в котором был весь его страх.

Константин, не вставая, прохрипел что-то на древнем языке, но на этот раз в его звуках была не мощь, а насмешка, вызов.

А я… я просто засмеялся. Горько, истерично, глядя в безликую маску сущности, которая хотела нас стереть с лица земли.

И этот хор — этот диссонансный, безумный, живой хор — обрушился на Тёмного.

Он снова отшатнулся. Его форма дрогнула, поплыла, на мгновение потеряв чёткость. Ментальный скрежет в наших головах сменился на что-то похожее на белый шум, на сбой. Он не мог обработать этот взрыв хаотической, не подчиняющейся никакой логике жизни.

Нить хаоса в моей руке порвалась. Я рухнул на колени, изо рта хлынула горькая желчь. Силы покидали меня. Дурман отступал, оставляя после себя леденящую пустоту и предсмертную усталость.

Но я видел. Тёмный больше не наступал. Он стоял, колеблясь, его тень стала менее густой, менее реальной. Бешеные вокруг затихли, будто потеряв направляющую волю.

Он не был побеждён. Но его абсолютная власть была сломлена. Нашим страхом. Нашим безумием. Нашей волей к жизни, какой бы нелепой она ни была.

Тёмный медленно, будто нехотя, стал отступать в глубь леса. Его форма таяла, сливаясь с тенями. Он не исчез, он просто… отступил. Оставив нас в развалинах нашей обороны, истекающих, но живых.

Громов первым нарушил тишину, тяжело дыша:

— Чёрт… Что это было?

Я не смог ответить. Мир плыл перед глазами. Последнее, что я увидел, прежде чем сознание начало угасать, — это взгляд Константина. И в его глазах я прочитал не благодарность, а тревогу. Он смотрел не на отступающего Тёмного, а на меня.

* * *

Старый тучный хан Чебек лежал в джакузи с двумя пышногрудыми смуглыми брюнетками, когда к нему пришла новость о гибели его любимого племянника Байрака.

Малютка Бай, как его называл Чебек, всегда отличался буйным