Родная земля - Виктор Ступников

Но я помнил слова из трактата. «Противопоставить ему можно лишь творение, утверждение, сложность».

Я закрыл глаза, отсекая давящую пустоту, и обратился внутрь себя. Я не стал искать силы. Я стал вспоминать.

Вспоминать запах дождя на асфальте моего старого мира. Горький вкус утреннего кофе. Тяжёлую музыку, от которой дрожали стены в моей инженерной конторе. Я вспоминал лица — соседа-алкаша, вечно оравшего по ночам; строгую, но справедливую начальницу; девушку из булочной, которая всегда клала мне лишнюю плюшку.

Я вспоминал звёзды. Не те, что видел Михаил Прохоров, а тусклые, едва заметные в засвеченном городе огоньки. Я вспоминал зелёную траву в палисаднике, которую я так ненавидел косить. Пение птиц за окном. Шум машин.

Каждое воспоминание было крошечным, хрупким. Ничтожным перед лицом вечного небытия. Но в каждом из них была жизнь. Сложная, запутанная, несовершенная, полная боли и радости — жизнь.

Я открыл глаза и выбросил вперёд руки. Но не сгусток хаоса. Я выпустил поток образов, переплетённых с впитанной мною магией.

Перед наступающей тьмой возникла стена из тысяч, миллионов мимолётных картинок, звуков, запахов, ощущений. Мой первый поцелуй. Ссора с лучшим другом. Победа на школьной олимпиаде. Боль от пореза. Восторг от первой поездки на море. Скука на совещании. Радость от найденной в кармане старой куртки купюры.

Это не была энергия. Это была информация. Чистая, неструктурированная, хаотичная сложность человеческого бытия.

Щупальце тьмы коснулось этого потока.

И остановилось.

Существо замерло. Оно не могло поглотить это. Оно не было энергией, которую можно было потребить. Это были данные, не имеющие никакой ценности для голода, стремящегося к простому, к единому, к нулю. Это был шум. Белый шум существования.

Что… это? — прозвучал в моём разуме голос, и в нём впервые появилась настоящая, не симулированная эмоция. Отвращение.

— Это — жизнь, — мысленно ответил я, продолжая изливать наружу всё, что хранила моя память. — Ты хотел сложности? Вот она. В её самом неудобоваримом виде.

Я сделал шаг вперёд, заставляя стену воспоминаний двигаться навстречу существу. Тьма отступала. Она не могла переварить эту бессмыслицу, этот хаотичный вихрь тривиальных, ничтожных, но бесконечно сложных моментов.

Прекрати! — голос прозвучал резко, почти по-человечески раздражённо. — Это… бессвязно! Бесполезно!

— Именно, — я ухмыльнулся. — А теперь попробуй это съесть.

Я сконцентрировался, отыскивая в памяти самые яркие, самые эмоционально заряженные, самые неудобные моменты.

Поток стал гуще, насыщенней. Он приобрёл цвет, запах, вкус. Он стал реальным.

Существо, эта квинтэссенция порядка через уничтожение, начало буквально корчиться от диссонанса. Его форма заколебалась, образы поглощённых миров в его толще вспыхивали и гасли в бешеном темпе. Оно пыталось анализировать, систематизировать этот хаос, но это было невозможно. Это было как пытаться выпить море.

Я подошёл ближе к пульсирующей «двери» — источнику всей этой чумы. Коробка в моей руке завибрировала всё сильнее.

— Ты хотел объединить всё в ничто? — я занёс руку с коробкой над самой чёрной дырой разлома. — А я предлагаю иной вариант.

Я разжал пальцы. Коробка рассыпалась в прах.

Вырвавшийся на свободу шар-поглотитель, насыщенный силой Чебека и его людей, на мгновение замер, почуяв родную стихию. А затем ринулся к своему источнику — к двери.

Но я был бы не я, если бы просто выпустил его.

В тот миг, когда шар коснулся края разлома, я вложил в него всё, что у меня осталось. Не силу. Не энергию. А тот самый белый шум. Всю свою память. Все свои воспоминания о прошлой жизни. Всю её боль, радость, скуку, любовь, ненависть, надежду. Всю её несовершенную, бессмысленную, прекрасную сложность.

Шар, готовый слиться с пустотой, вдруг затрепетал. Его однородная структура вспенилась, внутри него замелькали чужие образы, зазвучали чужие голоса. Он начал бешено вращаться, не в силах ни поглотиться разломом, ни оторваться от него. Он стал якорем. Грязным, неуклюжим, чужеродным якорем, вбитым в саму суть пустоты.

НЕТ!

Голос существа взревел в моём сознании, впервые наполнившись настоящей, животной яростью и страхом. Оно бросилось к разлому, пытаясь отторгнуть шар, очистить себя.

Но было поздно.

Разлом, эта идеальная дверь в ничто, начала… загрязняться. Её идеальные, математические границы поплыли, исказились под напором хаотичной информации. Она переставала быть чистым выходом в небытие. Она становилась чем-то другим. Чем-то сложным. Чем-то живым.

Свечение существования стало проникать в чёрную дыру. Сначала это были лишь отдельные вспышки — образы, звуки. Потом их стало больше. Дверь переставала быть чёрной. Она стала серой, затем радужной, мерцающей миллиардами несвязанных смыслов.

Существо, лишённое своего сердца, своего источника, застыло. Его форма начала распадаться. Образы поглощённых миров один за другим гасли, не находя больше подпитки. Оно не умирало. Оно просто… рассеивалось. Возвращалось туда, откуда пришло, но путь назад был уже отравлен, забит мусором чужого существования.

Что… что ты сделал? — его голос был уже едва слышным шёпотом, полным недоумения и ужаса.

— Я не уничтожил тебя, — тихо ответил я, чувствуя, как мои собственные силы иссякают. — Я… переработал. Теперь твой голод будет вечно питаться самим собой. Вечно переваривать этот хаос. Это твоя тюрьма. И твой новый дом.

Последнее, что я увидел, прежде чем сознание начало уплывать, — как огромный, мерцающий всеми цветами радуги шар, бывший разломом, медленно схлопывается, оставляя после себя лишь абсолютно пустое, но странно… уютное пространство. Пустота была наполнена. Наполнена ничем. И всем одновременно.

Я почувствовал толчок, и меня выбросило из не-пространства обратно в реальный мир. Я упал на каменный пол подземного зала, рядом с бездыханным телом Владимира Велеславского.

Из последних сил я поднял голову. Там, где был проход в разлом, теперь зияла обычная, тёмная пещера. Никакого свечения, никакого холода, никакого ощущения пустоты. Лишь запах камня и пыли.

Я усмехнулся, лёжа на холодном камне. Я не уничтожил угрозу. Я её… перевоспитал. Создал вечный двигатель на основе экзистенциального кризиса.

«Нобелевку по философии, пожалуйста», — подумал я и потерял сознание.

Глава 22

Сознание возвращалось ко мне медленно, будто продираясь сквозь слой ваты и свинца. Первым ощущением был запах. Не озон и пепел, а стерильная чистота, тонкий аромат дорогих духов и… жареной картошки откуда-то издалека. Затем — мягкость под спиной. Не камень пещеры, а шёлковые простыни.

Я открыл глаза. Потолок. Высокий, с лепниной, знакомый до боли. Моя спальня в усадьбе.

— Очнулся! — это был голос Маши, сдавленный от слёз, но полный облегчения. Её пальцы сжали мою руку.

Я медленно повернул голову. Маша сидела у кровати, её глаза были красными от слёз. Рядом,