Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Жуть. Жуть. Жуть!
— Убили! Уби-и-ли!
— Совсем, видать, дело нечисто…
То и дело поминали Глину. Плевки были ритуальными — летели под ноги, как крупный осенний дождь. Особо пронырливые, умудрившись заглянуть в купеческий двор — менялись разом в лице и спешили прочь, оглядываясь то и дело через плечо и ни с кем больше не заговаривая. Даже коричневые робы землекопов, принесённые сюда неуправляемым людским потоком, и те сегодня особо не кочевряжились — слушали, раскрыв рты… хотя потом и проталкивались на другую сторону мостовой, не занятую горожанами, грудились там в тесные кружки, шептались друг с другом.
— Собак-то… Видел?
— Да не слепой…
— А хозяина?
— Видел, видел… Глаза бы мои не глядели…
— Телеги-то… Поклажа…
— Что ж творится-то?
Господин полицейский Урядник прибыл — на двуколке, запряжённой взмыленной насмерть гнедой парой. Верховые на углу заметили его вовремя — с присвистом поднялись на стременах, пальнули поверх людских голов для острастки и пустили коней на толпу. Та подалась прочь — неповоротливая, как всё большое, состоящее из малого. Но, тесня горожан, жандармы всё‑таки освободили проезд.
Господин Полицейский Урядник, соскочил наземь промеж двух пеших нижних чинов, что едва подоспели. Они загородили начальство винтовками, и оно проследовало к месту происшествия… А людей давили уже с другой стороны и снова принялись гнать — приехал старший Духовник. Свита его, кутаясь в чёрные одеяния — шла впереди, щедро брызгая особой водой с волосяных кистей. Толпа пятилась, давка стояла невыносимая. Духовники протиснулись за притворённые ворота купеческого двора — один за другим… и канули…
Ворота затворили ещё плотнее, и тут же — лязгнув затворами, сомкнулась жандармская цепь. Теперь всё было очень серьёзно — десятки выстроились в боевой порядок, стрелки опустились на одно колено, а дородные рукопашники, оставшиеся стоять, вставляли багинеты в стволы.
Туда-сюда ездил конный, угрожающе положив винтовку поперёк седла.
— Собак-то… закопали головами вниз… — сказал кто-то в толпе. — Живьём и закопали, говорят…
— Э-ва!.. Кто ж мог так?
— Псы же эти были — звери лютые. Ногу битюгу давеча…
— А амбар… Ты амбар-то видел? То-то… Чего там псы… Тут — вон чего…
Мошкара люто гудела, колыхалась над людьми, сотнями гибла от шлепков, но лезла… лезла…
Цепь караульных дрогнула и расступилась — двое жандармов выволокли грузное тело, обхватив за подмышки и под колени. Когда, крякнув, подкидывали его на телегу — мешковина сползла с лица покойника и толпа, охнув, отпрянула.
— Это чего?
— Хозяина… хозяина понесли…
— Из петли-то почему не вынули, ироды?
— Да как тут вынуть? Видел, как разбарабанило его? Будто он месяц провисел…
— Да как же — месяц-то? Вчера же ещё живым видели…
— Чего удавился-то?
— Видать — в амбар заглянул. Как тут быть — в одночасье по миру пошёл ведь …
— А с лицом-то чего?
— Мыши объели, сказано ж тебе…
Жандармы толкали тело прикладами, скатывая на дно телеги. Никто из возчиков не осмеливался прикоснуться к телу руками, несмотря на зуботычины. Лошади — и те волновались… Наконец, тело купца перевернулось и внутри у него хлюпнуло, как в бурдюке с рассолом. Жандармы трясли мешковиной, накрывая удавленника… Конец срезанной веревки болтался, ометая размочаленным хвостом булыжник.
— Откуда мыши-то? Амбар каменный и пол мощёный — сроду там мышей не водилось…
— Сам поглядеть хочешь? Так сходи — погляди!
— Чего глядеть-то?
— На полу все булыги повыворочены. И норы мышиные кругом. Огроменные такие — жандарм ступил ненароком и провалился… Ногу без сапога выщащил.
— Всё-всё пожрали?
— Всё… До последнего зёрнышка за одну ночь прибрали…
— Да как только влезло-то в них?
— Да не влезло… Лежат дохлые, грудами…
— Ой…
— Не обошлось без Болтунов…
— Куда уж без них… Виданное ли дело, чтоб тварь земная — жрала, пока не лопнет…
За стеной пыхнуло вдруг — дымно и жарко. Затрещала в огне сухая трава — это жгли бурьян, проросший из рассыпанного зерна и вымахавший за одну ночь до пояса и выше. Сухой пепел понёсся над крышами, закручиваясь. Мошкара испуганно вознеслась и мельтешила теперь наверху — словно чёрная туча нависла над головами.
— Жгут. Жгут!
— Да чего уж теперь…
— Пойду уж…
— Чего вдруг?
— Да у меня на наделе тоже — овса насажено… Пойду пожну, пока бурьяном не скрутило.
— Так зелено ж…
— И пусть. Старуха хоть болтанку сварит или киселя, а так…
— А чего?
— Да, говорят, теперь без Духовника — и сеять не моги. А то кинешь зерно в пахоту, а оно бурьяном прорастёт…
— Ну?
— Говорят — так теперь будет…
— А что Духовник? Чего он сможет-то?
— Пусть хоть кистью волосяной опятиуглит…
— Толку-то… Они вон, купца-то — и того не защитили… А купец, между прочим, зерно в Храм поставлял…
— На пиво?
— Известно, что на пиво… И чего? И Мясницкая усадьба тоже их кормила, а сгорела — до золы… Много они там напятиуглили, кистью-то?
— Пахари-то с меж собой шепчутся — вообще не сеять на будущую пору…
— Это как так — не сеять?
— А чего… зерно только изводить. Сыпь, не сыпь — сказано уже: ничего кроме сорной травы земля не родит!
— Кем? Кем сказано?
— Из Чёрной книги, говорят, прочитали… Да и молва носит…
— Сыпь, не сыпь…
— Так чего теперь? У кого амбары не пусты — тем чего делать-то?
— Не бурьян посеять, так мышь источит…
— Так чего теперь?.. Голоду быть?!
Толкая людей оглоблями, подошёл обоз. Изнурённые битюги трепетали ноздрями, сплошь обметанными жгучей мошкарой. Роняли головы к самым копытам, стеля гривы по булыжнику. Возчики, хмуро косясь на толпу, стаскивали с телег рогожу и осторожно, в четыре руки — снимали оплетённые лозой глиняные фляги.
Вроде и некуда уж было тесниться толпе, а как увидела она фляги — шарахнулась.
Крышки залиты были сургучом вокруг горловины. И рукавицы на ладонях возчиков — широки, как лопаты. Брали ими фляги за плетённые ручки и волокли сквозь жандармскую цепь.
Конный жандарм ускакал вдоль улицы — вдогонку телеге с покойником. Вскоре та вернулась — без возчиков. Два усатых жандарма брели рядом, сторонясь тележного колеса, неумело неся вожжи на весу. Конный ехал следом.
— Вот так вот… — понятливо переглянулись в толпе. — Отчего купчина бегал, к тому и привезли.
— Да уж… Вертелся б ёрш на сковородке, если б бока не прилипли!
Поравнявшись с домом, не стали вытаскивать тело… распахнули створки — толпа враз хлынула туда сотнями взглядов — закатили телегу. Старший Духовник, видимый теперь с улицы — воздевал руки земле. Руки припадочно дёргались и священные причиндалы, гроздьями развешанные на каждом из пальцев, брякали, как безделушки под козырьком гончарной
