Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Прежде всего, хорошенько умыться, мечтал я, котелок горячей воды и чистое белье. Рыжий огонь, щедро подкормленный торфяным брикетом, жарко разгорается в камине. Если я буду достаточно ласков с Эстер, мне удастся уговорить ее спеть. Воспоминание о высоком печальном голосе сестры, выводящем ноты, словно омелевый дрозд, отзывалось в груди сладкой болью. Эстер иногда пела на Рождество, хотя отец не одобрял столь легкомысленной музыки в святые дни.

Я похлопал коня по шее, желая подбодрить — ничего, мой верный друг, скоро отдохнем, — и покрепче надвинул шляпу на лоб. Бен тряхнул гривой и побежал резвее.

Час спустя мы остановились под высоким ясенем. Было слишком темно, чтобы отчетливо рассмотреть дерево, но я точно знал — это ясень, и даже знал, чем он знаменит.

Прямо над моей головой была ветка толщиной с потолочную балку. Когда-то, во времена правления Толстого Генриха[4], на ней болтались двое повешенных за убийство, которого они не совершали. Во всяком случае, так гласит местная легенда. Та же легенда утверждает, что их неприкаянные души до сих пор бродят у подножия дерева, оглашая округу печальными стонами. Мне, однако, никогда не доводилось слышать их голосов, как не пришлось видеть другие «достопримечательности», о которых болтают в наших краях, — камня со следами когтей дьявола и колодца с водой, исцеляющей от любых недугов.

Я прищурился, вглядываясь в темноту. Луна стояла высоко в небе, но ее свет не проходил сквозь густые облака, так что на расстоянии вытянутой руки было уже ничего не видно. И все же я не собирался останавливаться: дорога была хорошо мне знакома, и тьма не казалась помехой. Но когда конь пару раз споткнулся и стал прихрамывать, уверенности у меня поубавилось. Если Бен вдруг упадет и сломает ногу, мне придется пристрелить его, чтобы избавить от страданий. Я любил моего верного друга и не хотел рисковать.

Спешившись, я отпустил Бена пастись, а сам завернулся в плащ и устроился между корнями старого вяза, решив переночевать здесь, на границе собственных земель, а утром продолжить путь.

Полагаю, я жалел самого себя, когда, пытаясь найти позу поудобнее, ворочался с боку на бок и выгребал из-под спины особенно острые камни. Было около девяти вечера. Бен с удовольствием щипал редкую траву неподалеку. Я же лежал на промерзшей земле, а рана на бедре пульсировала болью. Вряд ли меня ждал безмятежный сон. Невольно вспомнилась ночь перед сражением в Ньюбери. После долгого дневного перехода королевские войска первыми достигли города и заняли отданные под постой дома.

Помню, мы с товарищами щедро сыпали проклятиями, когда поняли, что оставшиеся короткие часы отдыха предстоит провести под открытым небом на берегу реки, довольствуясь ужином из собственных скудных запасов. Однако грызущий нас страх оказался сильнее неудобств. Чувствуя, как внутренности в животе сворачиваются в холодный ком, а дрожь расползается по телу, я прислушивался к разговорам солдат. Пятнадцать тысяч мужчин вокруг меня беспрестанно болтали о разных пустяках, потому что все мы прекрасно знали: утром нас ждет ужас кавалерийской атаки, от которой содрогнется земля, горячий запах порохового дыма и хлопки мушкетных выстрелов, вплетенные в общий грохот войны, — звуки приближающегося конца света.

Я поежился и, перевернувшись на другой бок, поправил лежащий под головой ранец. Нет, воспоминания о войне — не самый хороший способ уснуть поскорее. Мы не выиграли тот бой, но и не проиграли. Армия графа Эссекса укрылась в Лондоне, а король — в Оксфорде. И теперь никто не решился бы предсказать, как дальше будут развиваться события.

Наконец я задремал. Мне снилась война.

Утром меня разбудил Бен, конь тыкал своим бархатистым носом мне в лицо и громко фыркал, словно говоря: «Вставай, лежебока». Я отпихнул его ладонью:

— Отстань, ты, злой дух.

Но Бен продолжал стоять надо мной, словно суровая нянька, пока я не открыл глаза и не сел, потягиваясь и расправляя затекшие конечности. Влажный от росы плащ облепил тело, пар от дыхания повисал в воздухе прозрачным облачком. Рассвет только занимался, но я все равно проспал дольше, чем планировал.

Бен отошел и снова принялся лениво щипать траву, а я отправился на поиски ручья, который, как я хорошо помнил, протекал где-то неподалеку от старого вяза. Вскоре до моего слуха донеслось веселое журчание. Я подошел к берегу и, опустившись на колени, зачерпнул в ладони воду. Пальцы моментально занемели, а первый глоток обжег горло — я не ожидал, что вода окажется настолько холодной. Утолив жажду, я умылся и усилием воли заставил себя с радостью смотреть на предстоящие несколько миль пути — нечто вроде эпилога к долгому странствованию, которое я вскоре во всех подробностях опишу отцу.

В раскинувшемся передо мной пейзаже было нечто странное. Я смотрел на пастбище, расположенное на северо-западной окраине нашей фермы. Остальные земли, также принадлежавшие отцу, были отданы арендаторам, но на этих лугах паслись овцы, которых мы разводили сами. Мои глаза увидели неладное прежде, чем ум осознал случившееся. Я окидывал взглядом пространство, отмечая мерзлую рыжевато-бурую почву и длинные тени от деревьев, скупо освещенных зимним солнцем, которое угрюмо взошло пару часов назад, пока я ехал по дороге, и которое сегодня уже не поднимется выше. Натянув поводья, я придержал Бена и стал внимательнее вглядываться поверх живой изгороди в открытое поле.

Был конец декабря. Обычно в это время отец уже запускал барана в отару. А значит, сейчас должен быть самый разгар брачных игр: беготня по полю, блеяние, совокупление животных — древний как мир танец, священный и грубый одновременно. Я почти ожидал увидеть отца, спускающегося с холма, который отделял дом от пастбища, в сопровождении своего верного Гуппи — огромного мастифа с отвисшими слюнявыми губами. Вот сейчас отец заметит стоящего возле изгороди сына и радостно всплеснет руками.

Но над пастбищем висела мертвая тишина, не было заметно ни малейшего движения. Легкий ветерок робко шевелил полы моего плаща. Неподалеку раздалось мягкое уханье совы. Странно… поздновато для ночной птицы.

Что же за картина открылась передо мной в тусклом свете зимнего дня? Я напряг зрение, всматриваясь в нечто белое и рыхлое, лежащее на земле в сотне ярдов от меня. Странный холмик, рядом еще один, еще и еще. Повсюду, куда хватало глаз, я видел эти бугры, словно на наше поле рухнуло целое полчище ангелов. Не в силах пошелохнуться, я наблюдал, как крупная сова сорвалась с дерева неподалеку от меня, спланировала на один из этих белых холмиков и, погрузив в него острые когти, принялась разрывать мертвую плоть своим хищным клювом. Зрелище ужасающее и завораживающее одновременно.

«Я стал братом шакалам и другом сов»[5].

Тряхнув головой, я постарался отогнать непрошеный образ. Привязав коня к живой изгороди, перепрыгнул через небольшую канавку, отделявшую пастбище от дороги, и двинулся в глубь поля. Я должен был рассмотреть вблизи разбросанные повсюду туши.

Первая овца, к которой я направился, издали могла показаться спящей. Она полулежала, подогнув передние ноги. Я подошел к ней сзади, но когда обошел и взглянул на морду животного, увидел полуоткрытый рот и вывалившийся на сторону черный распухший язык. На месте глаз зияли кровавые провалы — совы и канюки уже начали свое пиршество. Однако погибла овца совсем недавно. Сутки назад, а может, и того меньше.

Я пошел дальше. Второй овце повезло меньше: ослабев, она завалилась на бок, открыв хищникам мягкий живот. Овца была еще жива, когда ей вспороли брюхо, несчастное животное пыталось уползти от своих мучителей, тонкие кишки тянулись за ней по мерзлой земле, словно розовые ленты. Мне приходилось видеть, как такое происходит с людьми на поле боя: смерть еще не пришла за раненым, но птицы уже расклевывают его вывалившиеся наружу внутренности. Я отвернулся, в ушах нарастал рев битвы и дикие крики солдат, налетавших друг на друга и разрывавших живые тела, как хищная птица — мертвечину.