Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

— Если бы все девушки были такими чувствительными, — с сожалением вздохнул Мэйнон. Затем он кинул быстрый взгляд на дверь. — Кстати, только между нами, что ты думаешь о Резерфорде?

Мэйнон пытается вызвать меня на откровенность? Слушает мою болтовню, проявляет сочувствие, интересуется моим мнением о своем подчиненном, хотя не должен бы этого делать. Я представил красивое лицо Резерфорда, его преувеличенно изысканные манеры и снова почувствовал раздражение. Для меня не было секретом, что моя собственная физиономия обычно выдает все, что у меня на сердце. Поэтому я изо всех сил постарался сохранить невозмутимый вид и безразлично пожал плечами.

— Я о нем не думаю. Мне не приходилось иметь с ним дело.

— А ты изменился, — заметил Мэйнон, пристально глядя на меня. — Я помню мальчика, у которого на лице было написано все, что он думает, и который ответил бы на этот вопрос, не стесняясь в выражениях.

Когда я молча улыбнулся, судья продолжил:

— Резерфорд — мой племянник. Сын брата моей жены. Не родная кровь, но все же заслуживает того, чтобы взять его на службу, хотя бы из родственных чувств. Джон хорошо справляется. И он умный. Помню, в детстве Джон был невероятно набожным мальчиком. Ему прочили церковную карьеру.

— А сейчас он стал менее набожным?

Мэйнон неопределенно вскинул брови и сделал глоток вина.

— На его долю выпали испытания. Возможно, сейчас блеск церковного служения для него несколько померк, но, я уверен, Джон остается преданным слугой Господа. Мальчику пришлось пройти трудный путь. Несколько лет назад Джон женился. Ее звали Анна. Ослепительно красивая девушка. Джон был хорошим и преданным мужем.

— Был?

Судья кивнул.

— Да, был. Анна забеременела. Ребенок родился в срок. Мальчик. Но мать умерла от родильной горячки. К утру ее не стало. — Он рассеянно крутил в пальцах ножку бокала. — Джон отдал ребенка кормилице на Фенские болота[14]. Это было единственное, что он мог сделать. Да, — кивая самому себе, повторил Мэйнон, — единственное. Но никто и подумать не мог… — Судья замолчал и посмотрел на меня.

— Что не мог подумать, сэр? — Сам того не ожидая, я оказался захвачен рассказом.

— Младенец умер. Из-за отсутствия должного ухода, — с профессиональной прямотой и жесткостью закончил судья. — А кормилица еще в течение нескольких месяцев продолжала получать от Джона плату за содержание ребенка и писать в отчетах, каким хорошеньким и здоровеньким растет его сын. Позже выяснилось, что женщина закопала труп в огороде возле своего коттеджа. Там нашли еще несколько тел. Джон был вне себя, он словно бы лишился рассудка.

Я изо всех сил пытался представить вежливого, изысканно одетого Резерфорда молодым отцом, помешавшимся от горя. Безусловно, я сочувствовал ему, но чисто теоретически. Мысль о том, чтобы доверить своего ребенка одной из тех неотесанных грубых кормилиц, которых мне приходилось видеть на улицах Нориджа, приводила меня в дрожь.

— Мне жаль, — осторожно произнес я.

В душе у меня было нечто большее, чем простая жалость, но я понимал, что судья играет на моих чувствах, и решил не демонстрировать излишней впечатлительности.

— Да. И он с головой ушел в работу. У него неплохо получается. Что касается кормилицы, после соответствующего разбирательства женщину повесили. Джон присутствовал на ее казни.

— Ну что же, человек должен знать все тонкости своей профессии, — осторожно заметил я.

Мне доводилось видеть, как вешают преступников — и мужчин, и женщин, — по-моему, варварская практика.

— А что ты поделывал? — более шутливым тоном спросил Мэйнон. — Сражался за парламент[15]? Но эта склока не будет длиться вечно.

— От души надеюсь, сэр! Я столько насмотрелся войны — хватило бы, чтобы удовлетворить самую кровожадную натуру.

— Да, бог даст, все скоро закончится. И чем займешься?

— Отец хотел, чтобы я изучал право.

— Но у тебя иные планы? — Мэйнон, уловив неуверенность в моем голосе, нахмурился.

— Чтобы попасть в Судебную палату[16], необходимо учиться в одном из университетов…

— Разве для молодого человека твоих способностей это представляет сложность? — Мэйнон умел польстить, из него наверняка получился бы искусный политик, решись он оставить тихую жизнь провинциального судьи.

— Отец отправил меня к учителю, чтобы тот помог подготовиться к экзаменам.

Лицо Мэйнона просияло.

— Да-да, припоминаю, ученый муж из Бакингемшира[17]. Святые угодники, если не ошибаюсь, ты готовился поступать в Кембридж?

— Верно, сэр.

— А потом учитель подвел тебя?

Я залился краской. Трудно было предположить что-либо более далекое от истины. Но мне не хотелось посвящать дотошного судью во все детали моего поступка, все еще тяжким грузом лежавшего у меня на сердце.

— Это был мой провал, сэр, — признался я. — Мистера Мильтона не в чем винить. — И хотя я взял на себя ответственность за наш разрыв с учителем, имя Джона Мильтона, произнесенное вслух, оставило на языке неприятный привкус. Я предпочел поскорее завершить разговор об учебе: — А теперь по моей собственной вине средств на образование не осталось.

Судья задумчиво покачал головой.

— Хорошо, что у тебя хватает смелости признать прошлые ошибки. Обдумай хорошенько планы на будущее. Прежде всего, конечно, позаботься об отце и присмотри за фермой, но может так случиться, что, когда неразбериха в стране уляжется, я помогу тебе справиться со всем остальным.

— Благодарю вас, сэр. Вы так…

Мэйнон махнул рукой:

— Все ради твоего отца. Это меньшее, что я могу сделать для моего старого друга.

Упоминание об отце вызвало у меня острейшее чувство вины. И не только потому, что мы оставили его одного, беспомощного в пустом доме и что накануне я упустил возможность повидаться с ним, пока он еще был в состоянии разговаривать. Намного хуже было другое: как часто, слишком часто я подводил отца и обманывал его доверие.

— Кстати, о твоем отце, — с прежним дружелюбным выражением начал судья, — в связи с Криссой Мур… один деликатный момент. Я, правда, пока не беседовал с ней как следует…

Я вздохнул с облегчением, когда на пороге появились Резерфорд и Эстер. Вслед за ними в комнату вошел тот самый запропастившийся секретарь. Судя по слегка неуверенной походке и покрасневшим глазам, молодой человек по дороге заглянул в таверну.

Рассказ Мэйнона о племяннике заставил меня по-новому взглянуть на Джона Резерфорда. Сама по себе история — смерть младенца — не была столь уж необычной. Я знал немало людей, потерявших ребенка, правда не при таких ужасных обстоятельствах. Но тем не менее пережитая трагедия объясняла холодность этого человека, скрывавшуюся за преувеличенно-изысканными манерами, и фанатичное рвение в охоте за ведьмами. Оставалось надеяться, что боль, которую он носил в себе, не повлияет на его способность придерживаться истины в судебном расследовании.

Обернувшись к Эстер, я увидел, что та вся дрожит, а ее маленькие ручки сжимают полы плаща, в который она зябко куталась. Я вскочил и бросился к сестре — слишком резкое движение, стоившее мне нового приступа боли.

— Эстер, с тобой все в порядке?!

— Да, — пролепетала сестра.

Веки у нее были красными, почти каку Тимоти.

— Пойдем к огню. — Обняв Эстер за плечи, я повел ее к камину.

Она покорно шла и замерла передним, уставившись на пляшущие языки пламени.

Резерфорд уселся к столу и налил себе бокал вина.

— Юная леди опознала задержанную, Джоан Гедж, — сообщил он судье, с одобрением поглядывая на Эстер. — Приятно встретить девушку столь чуткую и благочестивую. Вид тюремных камер, без сомнения, произвел на нее тягостное впечатление, но мисс Тредуотер с честью выполнила свой долг.

Стараясь не обращать внимания на сидящих за столом мужчин, я обратился к Эстер: