Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Серые квадратные плиты зала для посетителей уступили место грубо обтесанному камню винтовой лестницы, ведущей в камеры. Спускаясь по ней, я думал об Эстер, чьи маленькие ножки совсем недавно ступали по этим камням. Я представил, как трепетало ее сердце, когда она погружалась в сумрак подземелья, оставив позади дневной свет. На мгновение я почувствовал себя виноватым, что в этот момент меня не было рядом. Но затем на память пришел разговор с Мэйноном: похоже, у того сложилось благоприятное мнение обо мне. Возможно, с его помощью я сумею получить профессию юриста. Тогда буду в состоянии содержать сестру и помогать отцу, если, конечно, ему суждено поправиться.

Тюрьма не произвела на меня особого впечатления. Мне уже приходилось бывать в подобных местах. Однажды — случай, который не был известен ни отцу, ни сестре — меня арестовали за пьяный дебош. Не помню, как оказался внизу, в камере — туман в голове был слишком густым, — но зато отлично запомнил, как поднимался наверх, после того как меня отпустили, вытряхнув все до последнего пени, — плата за то, чтобы дело было закрыто без предъявления обвинений. Однако в отличие от новой и довольно просторной тюрьмы в Норидже, где я провел ночь, подземелье в Уолшеме оказалось глубже и теснее, а в остальном все то же: зловоние сточных вод, которые просачивались вниз из городских канав, тяжелый запах множества немытых людских тел и затхлые испарения из недр земли.

Удушающая атмосфера наполнила меня тоской по морозному воздуху, который вдыхаешь полной грудь, объезжая пастбища, и по свежести морского ветра, дующего с побережья. Я осторожно шагал со ступеньки на ступеньку, придерживаясь рукой за стену и стараясь не обращать внимания на слизь, покрывавшую древние камни.

Я добрался до нижней площадки. Кто-то, вероятно констебль, предусмотрительно зажег свечи, укрепленные в держателях на стене. Открывшееся передо мной пространство было освещено слабым мерцающим светом. Но я сумел рассмотреть длинный узкий коридор, стена с одной стороны была облицована каменными плитами, а вдоль другой располагались камеры, забранные частой решеткой, расстояние между прутьями было достаточным, чтобы просунуть внутрь кусок хлеба и кружку воды — все, на что могли рассчитывать узники, да и то если им повезет. К промозглому запаху плесени добавилась вонь прокисшего эля и рвоты.

— Хорошо, верно?

Раздавшийся над ухом низкий грубый голос заставил меня вздрогнуть. Я обернулся, недоумевая, каким образом ухитрился не заметить такого громадного и неуклюжего человека, следовавшего за мной по пятам. Казалось, на меня надвинулась песчаная дюна. Констебль Диллон, широкий в плечах, с массивной, как у быка, шеей, протягивал мне руку и улыбался до ушей. Я хорошо помнил нашего констебля: он был на редкость жизнерадостной натурой — удивительно, если учесть, какой неблагодарной работой ему приходилось заниматься.

Хотя сами обязанности Диллона были просты: задержать, запереть в камере, а затем предъявить суду тех, кого принято считать отбросами общества, — браконьеров, пьяниц, проституток и отцов незаконнорожденных детей. При мысли о последних меня снова охватила злость на ту женщину, ради встречи с которой я спустился в эту клоаку.

Властителем адского подземелья был Диллон. По общему мнению горожан, он отлично справлялся, а если сравнивать его с другими людьми, занимающимися подобным ремеслом, то не ошибусь, если скажу: констебля можно считать достойным и порядочным тюремщиком. Освобожденные из-под стражи частенько присылали ему в знак благодарности бочку моченых яблок на День святого Михаила и копченый окорок на Рождество. Многие говорили о его рассудительности и сильном певческом голосе. Повешенные тоже не были в претензии к констеблю Диллону.

— Констебль, — я пожал его мясистую руку, — рад вас видеть, но не уверен, что место нашей встречи можно назвать хорошим. — Я кивнул в сторону сумрачного коридора.

Диллон расхохотался и сделал несколько шагов вперед, пригибая голову под низкими каменными сводами.

— Это дворец, парень! По сравнению с некоторыми тюрьмами, которые мне довелось видеть, — настоящий дворец. Мэйнон — славный человек — навел тут порядок. До того, как он занялся этим подвалом, здесь не было ничего, кроме крыс и бочек с элем, а заключенных приходилось держать в свинарнике позади моего дома.

Невероятно, но Диллон не получал жалованья за свою работу. У него имелся взятый в аренду участок земли, который приносил небольшой доход. Должность констебля, предоставленная ему магистратом, формально не оплачивалась. В результате сын Диллона возделывал поля, пока его отец возился с бродягами и нищими Уолшема. Но судья Мэйнон был умным человеком. Он не желал способствовать развитию взяточничества и мелкого подкупа на своей территории, которые неизбежно возникнут, если возложить исполнение предписаний закона на человека с пустыми карманами. Всем в городе было известно, что судья платит Диллону из собственных средств.

Под ноги нам метнулась быстрая серая тень.

— Похоже, крысы все еще не перевелись, — заметил я, наблюдая, как существо прошмыгнуло вдоль стены и скрылось в темноте.

— Мир рухнет, а крысы останутся, — усмехнулся Диллон. — Итак, парень, зачем пожаловал?

— Мистер Резерфорд разрешил мне поговорить с заключенной Криссой Мур, а также навестить миссис Гедж и ее дочь Джоан Гедж.

— Резерфорд, хм? — Круглое лицо Диллона на миг утратило дружелюбное выражение. Я понял, что охотник за ведьмами не вызывал у констебля симпатии. В этом мы были единодушны. — А судья знает, что ты пошел сюда?

Мне нравился Диллон и поэтому совсем не хотелось обманывать его.

— Возможно, как раз сейчас Резерфорд отправился к мистеру Мэйнону, чтобы сообщить ему о моей просьбе. Не знаю. Но, судя по всему, он был уверен в своих полномочиях, когда давал мне разрешение на встречу.

— Ладно, мне этого вполне достаточно, — после короткого раздумья согласился Диллон. — Иди, поболтай с ведьмой. Только смотри не поворачивайся к ней спиной.

— В какой камере она находится? И другие две женщины — где они?

Диллон махнул рукой:

— Ведьма — третья камера. А те двое — последняя в конце коридора.

Дальний конец коридора был погружен во тьму. Я попросил разрешения прихватить с собой свечу из держателя на стене. Констебль не возражал.

— И еще одна просьба: мне хотелось бы поговорить с Криссой Мур один на один, без свидетелей.

Диллон неохотно помялся, но затем согласился и отступил. Он стал взбираться вверх по лестнице. Тяжелая связка ключей у него на поясе весело позвякивала при каждом шаге. Проводив констебля глазами и от души желая последовать вслед за ним в мир света и свежего воздуха, я развернулся и двинулся во мрак подземелья.

Первая камера была крохотной, едва ли больше лошадиного стойла, и такой узкой, что взрослый мужчина не смог бы раскинуть руки, не упершись ими в стены. Внутри находились сразу двое. Оба мертвецки пьяные. В нос мне снова ударил кислый запах эля. Ни тот, ни другой не шелохнулись, когда я проходил мимо. Зато обитатели соседней камеры — трое оборванцев, угрюмых и голодных на вид, — встретили меня оживленным гомоном. Один из них выкрикнул непристойность, вероятно приняв меня за Диллона, его приятели разразились хохотом.

Приближаясь к третьей камере, я замер на полушаге.

«Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь — в озере, горящем огнем и серою. Это — смерть вторая»[18]. Слова из книги Откровение звучали в моей голове так ясно, словно передо мной держали раскрытую Библию. А в ушах плыл голос отца, читающего эти строки.

Я закрыл глаза и вдохнул зловоние тюрьмы, в котором перемешались запахи мочи и кала, — запах мира людей, где не было никаких ведьм и колдунов, никаких бесовских оргий и договоров с дьяволом, но лишь пьяницы и блудницы да еретики вроде меня.

Подняв свечу повыше, я двинулся дальше.