Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Почему?

— А зачем? — она посмотрела на меня своим прямым, серьезным взглядом. — Ты же здесь, в Москве. А я… я хочу быть с тобой.

— Но, Лида, как же институт?

— А я сюда переведусь, — просто ответила она. — Если это возможно, конечно.

Я смотрел на нее, на ее решительное, любимое лицо, и улыбался.

— Возможно, Лида, — сказал я. — Все возможно. Я поговорю с Бочаровым, с ребятами в комитете. Устроим. Переведем тебя к нам, в Бауманку. Будешь грызть гранит науки вместе со мной. Согласна?

— Согласна, — прошептала она, и ее глаза засияли от счастья.

Мое возвращение в институт было похоже на возврат с фронта. Я шел по гулким коридорам, и студенты, еще вчера косившиеся на меня, теперь подходили, жали руку, хлопали по плечу. Все уже знали, что я «оправдан», что мое дело закрыто, и что я вышел из подвалов Лубянки не сломленным, а победителем.

Но я знал, что война еще не окончена. Главный враг, тот, кто нанес мне удар в спину, все еще оставался на своем посту.

Я не мог оставить это просто так. Дело было не в личной мести. Дело было в принципе. Такие, как он — беспринципные карьеристы, интриганы, готовые утопить товарища ради своего теплого местечка, а не ради идеи или своих принципов — были опаснее любого открытого врага. В общем, с Ланским надо было решать.

Первым делом я пошел к Бочарову.

— Товарищ секретарь, — сказал я. — Я считаю, что мы не можем оставить безнаказанным поступок Ланского. И это не просто личная обида. То, что он устроил — политическая провокация!

Бочаров посмотрел на меня своим пронзительным взглядом.

— Возможно. И что ты предлагаешь?

— Надо созвать экстренное, открытое комсомольское собрание факультета, и поставить вопрос ребром.

— Хорошо. — кивнул он. — Я могу позвонить в горком комсомола, и уговорить их инициировать собрание. Ну а ты-то сам что — справишься? Он же будет защищаться, извиваться, как уж на сковородке.

— Справлюсь, — твердо ответил я. — Но мне нужна ваша поддержка. Я хочу, чтобы вы присутствовали на этом собрании. Как представитель партийной организации училища.

Бочаров кивнул.

— Хорошо. Я приду!

Собрание состоялось уже через два дня. Аудитория была набита битком. Все понимали, что сегодня будет не просто разбор очередного «персонального дела» — нет, сегодня будет настоящая битва.

Ланской сидел в президиуме, бледный, но старавшийся сохранять невозмутимый вид. Когда мне дали слово, я вышел на трибуну.

Я не стал кричать, не стал обвинять. Стараясь сдержать эмоции, я спокойно, холодно, изложил все факты.

— Товарищи, — начал я. — Десять дней назад я был арестован органами ОГПУ по подозрению в троцкистской деятельности. Основанием для моего ареста послужил фактический донос, который был сделан секретарем нашей комсомольской ячейки, товарищем Ланским.

В зале ахнули. Ланской вскочил со своего места.

— Это ложь! Провокация!

— Сядьте, товарищ Ланской, — ледяным тоном сказал Бочаров, сидевший в первом ряду. — Вам еще будет предоставлено слово.

Я продолжал. Я рассказал о том, как Ланской, используя свой пост, пытался затормозить нашу инициативу с конструкторским бюро. Как он, боясь потерять свое кресло, был готов похоронить важное, нужное для страны дело.

— А когда это ему не удалось, — говорил я, и мой голос звенел от с трудом сдерживаемого гнева, — он воспользовался моим арестом, чтобы свести со мной счеты. Он солгал следователю, зная, что его слова могут стоить мне не только свободы, но и жизни. Это — не просто ложь, товарищи. Это — подлость. Это — предательство. Это — саботаж работы студенческого КБ училища, активистов комсомола в угоду своим мелким, карьеристским интересам! Человек, который строит свою карьеру «по головам» товарищей, — закончил я, глядя прямо в глаза побледневшему Ланскому, — не может, не имеет права быть нашим вожаком! Я думаю, комсомольцы должны поставить вопрос о недоверии секретарю комсомольской ячейки товарищу Ланскому и о его немедленном снятии с должности!

— И поставим! — как мы и договаривались, выкрикнул с места Василий.

Зал взорвался аплодисментами. Ланской пытался оправдываться, что-то лепетал о «недоразумении», о том, что его не так поняли. Но его уже никто не слушал.

— Вон из комсомола! — раздались выкрики из зала.

— Я не предлагаю его исключать, товарищи — остудил я горячие головы, все же у Ланского были и сторонники, и те могли припомнить, что он «выгораживал меня», просто не получилось. Давать им в руки такое «оружие» против себя я не собирался. Однако, не имея свой пост Ланской будет уже не столь опасен, на что я и давил. — Нужно выдвинуть на пост комсорга другого, достойного товарища!

Предложение было поддержано единогласно. Ланского сняли, в его личное дело занесли строгий выговор с предупреждением. Он, поняв, что проиграл окончательно, вышел на трибуну и, попытался сказать хоть что-то в свою защиту. Говорил, что пытался переубедить следователей, что «выгораживал» меня перед ними. Ему вторили и те, кто видел в Ланском свой шанс на успешную учебу в МВТУ. Но максимум, чего ои добились — общего признания оставить его в рядах комсомола, что я и так просил собрание сделать. Как я и рассчитывал, Ланской не получил даже малой победы от своей речи. Не помогло и его раскаяние. Когда он заговорил, что «ошибся», «не разобрался в политическом моменте», что «бес попутал», пытаясь снять с себя хотя бы выговор.

Это было жалкое, омерзительное зрелище. Я смотрел на него и не чувствовал ни злорадства, ни удовлетворения. Только холодную, брезгливую усталость.

После бурного собрания, которое вышвырнуло Ланского с его комсомольского поста, жизнь в институте, казалось, вошла в свою обычную колею. Но это была только видимость. Что-то неуловимо изменилось. В коридорах со мной здоровались с новым, особым уважением, в котором, как мне казалось, проскальзывали нотки опаски. Я перестал быть просто активным студентом из Харькова. Теперь я — тот, который свалил секретаря ячейки, человек, за которым стоял партком.

Эти несколько дней, пока кипели страсти, Лида была рядом. Она ходила со мной на собрания, ждала в коридорах, готовила мне ужин в моей съемной комнатке. Ее тихое, молчаливое присутствие было для меня самой большой поддержкой. Она ничего не спрашивала, ни о чем не расспрашивала. Она просто была рядом. И я был ей за это безмерно благодарен.

Но ее вынужденные московские каникулы затянулись.

— Леня, мне надо уезжать, — сказала она вечером после комсомольского собрания. — Я и так уже неделю занятий в Харькове пропустила. Отчислят еще, чего доброго!

Мы прощались на вокзале. Снова этот шумный, суетливый перрон, снова гудки паровозов, снова запах угля и дороги. Но теперь все было по-другому.

— Ты пиши, — сказала она, стоя у вагона.

— Буду, — кивнул я.

— И… ты это… не пропадай больше, — она посмотрела на меня своими огромными, серьезными глазами. — Я так испугалась.

— Не буду, — я взял ее за руки. — Обещаю.

Поезд тронулся. Она стояла на подножке, и ветер трепал ее темные волосы.

— Я приеду, Леня! — крикнула она, перекрывая стук колес. — Я обязательно приеду!

Она помахала мне рукой. И в этот момент, не сговариваясь, мы оба подались друг к другу. Это был короткий, немного неловкий, но такой настоящий, такой теплый поцелуй. Поцелуй на фоне грохочущего поезда, в дыму и копоти, на глазах у сотен людей. Но нам было все равно.

Я долго стоял на перроне, глядя вслед уходящему поезду, уносящему ее от меня. Но на душе у меня было неожиданно светло. Все эти испытания свели нас — теперь я знал, что она — мой самый родной человек. Это расставание — не навсегда, она вернется. И мы будем вместе.

Жизнь снова вошла в свою привычную, бешеную колею. Дни были заполнены до отказа. Лекции в институте, где я теперь, после истории с Ланским, пользовался непререкаемым авторитетом. Работа в парткоме, где Бочаров нагружал меня все более сложными и ответственными поручениями. И, конечно, наше конструкторское бюро.