Переезд (СИ) - Волков Тим

Каждая новая партия желтоватого порошка была чуть чище, чуть стабильнее предыдущей. Он вел подробные записи, фиксируя каждый шаг, каждую пропорцию — теперь это была не отчаянная импровизация, а методичная, научная работа.

Дверь в лабораторию распахнулась с такой силой, что задребезжали стеклянные колбы. На пороге, с лицом, побагровевшим от гнева, стоял сам Николай Александрович Семашко. За его спиной, съежившись, маячили Воронцов и Астахов — гостей такого высокого ранга они явно не ожидала сейчас тут увидеть.

— Иван Павлович! — прогремел Семашко, окидывая взглядом царящий в комнате «алхимический» беспорядок. — Мне только что доложили о каком-то идиотском разбирательстве! Это правда⁈ Вас пытаются посадить за то, что вы… что вы работаете⁈

Не дав никому опомниться, он резко обернулся к Астахову и Воронцову, которые уже стояли за его спиной.

— Кто автор этого безобразия⁈

В этот момент из-за их спин, бледный, но с прежним надменным выражением лица, вышел Сергей Петрович.

— Николай Александрович, разрешите доложить! — начал он, стараясь придать голосу твердость. — Врач Петров грубейшим образом нарушил все мыслимые протоколы! Он ввел тяжелобольному, находившемуся в бессознательном состоянии, непроверенный, самодельный препарат! Мы были вынуждены…

— Больному? — перебил его Семашко, наступая на Бороду. — Какому больному? Где он⁈

— В третьей септической палате, — растерянно пробормотал Сергей Петрович. — Капитан Глушаков. Состояние было безнадежным…

— Ведите! — отрезал Семашко. — Сию же минуту!

Толпа в белых халатах и штатском, во главе с разгневанным наркомом, громоподобной процессией двинулась по коридорам. Сергей Петрович, предвкушая триумф, почти бежал впереди, чтобы первым продемонстрировать плачевные результаты «эксперимента» Петрова.

Он распахнул дверь в палату и замер. Его лицо вытянулось, выражение торжествующей уверенности сменилось на абсолютно недоуменное, почти идиотское.

Койка капитана Глушакова была пуста. Одеяло аккуратно откинуто.

— Он… он… — начал было Сергей Петрович, бешено озираясь.

В этот момент из-за ширмы в глубине палаты вышел сам Глушаков. В одной руке он нес жестяной чайник, в другой — две кружки. Он был бледен, исхудал, но держался на ногах твердо, а в его единственном глазу горел живой, осмысленный огонь, сменивший лихорадочный бред.

— А? Товарищи? — спокойно произнес он, видя ошеломленную группу в дверях. — Вы ко мне? Чайку, что ли, хотели? Я вот как раз согреть сходил.

Он продемонстрировал медный чайник.

В палате повисла гробовая тишина. Семашко, широко раскрыв глаза, смотрел то на Глушакова, то на побледневшего, как полотно, Сергея Петровича.

— Вы… как ваше самочувствие? — наконец выдавил из себя главный врач Воронцов.

— Самочувствие? — Глушаков поставил чайник на тумбочку и развел руками. — Да великолепно, товарищ доктор! Температуры нет. Аппетит зверский. Рана чистая, уже заживает. Слабость, конечно, еще есть, ноги не совсем слушаются… Но я же, простите, неделю почти при смерти был! А теперь — жив! Как тот феникс, понимаете? Спасибо Ивану Павловичу и его лекарству! Без этого — точно бы погиб.

Он обвел взглядом присутствующих и его взгляд остановился на Иване Павловиче, скромно стоявшем в дверях. Лицо капитана озарилось широкой, искренней улыбкой.

— А вот сам чудотворец! Вот кого я чаем обязан поить в благодарность! Ваше зелье, брат, видать, и впрямь волшебное! Выпили бы со мной чайку?

Семашко медленно повернулся к Сергею Петровичу. Его лицо снова налилось гневом.

— Борода… — произнес он тихо, но так, что у всех похолодело внутри. — Вы отстранены от работы. Ожидайте решения комиссии по факту вашего вредительства и срыва перспективнейшей научной работы.

Затем он шагнул к Ивану Павловичу и крепко пожал ему руку.

— Иван Павлович, а вы — молодец. Оформляйте все ваши наработки документально. С сегодняшнего дня ваша работа получает высший приоритет и полное финансирование. Страна нуждается в вашем лекарстве.

Глава 11

Было воскресенье, уже середина мая. Иван Палыч нынче проснулся рано, часов в пять утра. Подошел к окну и, распахнув форточку, слушал, как пели утренние птицы. Пахло юной листвой и — немного — керосином и дымом, видно, кто-то уже раскочегаривал примус. Слышно было, как во дворе шаркал метлою дворник, трудолюбивый и никогда не унывающий татарин Ахмет.

— Ты что в такую рань? — приоткрыв глаза, сонно спросила Аннушка.

И в самом деле, на обязательных выходных раз в неделю настаивал сам нарком, товарищ Семашко. Доктора этот тоже касалось, несмотря на плотную занятость в лаборатории. С другой стороны, в хирургическую больницу ноги несли его сами. Пенициллин! Он все-таки получил пенициллин! Глушаков уверенно выздоравливает. И это только начало. Теперь нужно строить завод… Да что там один завод — по всей России открывать фармацевтические фабрики! И вот тут неплохо бы кое-что взять у немцев…

— Вань…

Доктор обернулся и приложил палец к губам:

— Слышишь, как поют? Заливаются. Ах, соловьи, соловьи…

— Это иволга, кажется.

— Все равно — красиво!

— А, помнишь мы раньше часто заводили граммофон? — Анна Львовна уселась на оттоманке, белая ночная сорочка сползла с ее плечика, блеснула на шее тоненькая серебряная цепочка с крестиком.

Да, многие большевики были крещеными, и к антирелигиозной пропаганде относились не очень-то одобрительно. И это — партийцы! Чего уж о простых обывателях говорить? Ну, отделили вы церковь от государства, а школы от церкви (как скажем, в той же Франции), но церкви-то зачем рушить?

На эту тему Иван Палыч, к слову сказать, имел беседу с Дзержинским. Председатель ВЧК, хоть и сменил католичество на марксизм, однако, кое-кто не раз видел его выходящим из костела. Как-то вот случайно зацепились языками в бильярдной.

— Церкви, Иван Павлович, не мы, большевики, рушим, — ответил тогда Феликс Эдмундович. — Все эти безобразия творит народ! Те самые замордованные мужички мстят за свое унижение, за свои вековые слезы. Раньше ведь что, церковь — придаток госаппарата, и все церковники — на госслужбе. А уж царское государство простой народ ненавидел. Иначе б на революцию не поднялся!

— Но, то ведь раньше, — натирая кий мелом, возразил доктор. — Нынче же церковь — сама по себе! И, кто хочет — пусть верует, я считаю. Ведь так? Кто-то верит в мировую революцию, в коммунизм, а кто-то в Бога. Потому как, если веры нет, то все позволено!

— Говорил уже Владимиру Ильичу, — закатив шар в лузу, Дзержинский довольно хмыкнул. — Обещал вынести это вопрос на ближайшее заседание Совнаркома. Кстати, журнал «Безбожник» я давно просил закрыть.

Вспоминая сейчас этот разговор, Иван Палыч подумал, что неплохо было б напомнить о нем Феликсу… а, может быть, и сразу Ленину. Хотя нет, Владимира Ильича нужно было обрабатывать постепенно. Но, при этом варежку не разевать — иначе Ильича обработает тот же Троцкий, с его жуткими идеями типа трудовых армий. Нет, это ж надо до такого додуматься! Будущий ГУЛАГ не на голом месте родился.

— Я вот помню, как мы с тобой танцевали под Юрия Морфесси, — Аннушка тоже поднялась, встала рядом с мужем. — Здорово было!

— Могли себе позволить, — усмехнулся доктор. — У тебя в школе комната была. А там по вечерам никого кроме сторожа.

— Да, школа… Как там сейчас? Кстати, ты поклон от меня передал?

— Переда-ал, — тебя там помнят… — А здесь да, граммофон так запросто не заведешь, пластинку не поставишь! Коммунальная квартира — соседи. Одно слово — Москва!

Повернувшись, доктор порывисто обнял жену и хитровато прищурился:

— Слушай, а давай прямо сейчас потанцуем!

— С ума сошел! — ахнула Анна Львовна. Впрочем, по глазам видно было — предложение ей понравилось. — У нас же и музыки никакой нет.

— А мы сами споем! Вполголоса… негромко…

— Но… соседи же… — супруга все же опасалась. — Вдруг под дверьми подслушивают? Потом опят донос… Та же Софья Витольдовна. Кстати, ты про нее рассказал?