Лекарь Империи 11 - Александр Лиманский

— Но это же… — она покачала головой, — это же невозможно. Дом — это безумные деньги. У нас нет таких денег. У тебя зарплата лекаря, у меня — фельдшера скорой помощи, мы же не… мы не можем себе такое позволить…

— Можем, — я улыбнулся. — Я привёз из Москвы очень хороший гонорар. Аристократы, знаешь ли, щедро платят тем, кто спасает жизни их близким. Нам хватит. И на дом, и на ремонт, и на мебель. И даже останется.

И тут она заплакала.

Не так, как плачут от злости или обиды — с криками, с обвинениями, с размазыванием туши по щекам. А тихо, беззвучно, и слёзы катились по её лицу, как дождь по оконному стеклу.

— Илья… — она бросилась мне на шею, обняла так крепко, что я едва мог дышать, и её слёзы мочили мою рубашку, и она всхлипывала мне куда-то в плечо: — Илья, я такая дура… прости меня… я не знаю, что на меня нашло… я говорила такие ужасные вещи…

— Тшш, — я гладил её по волосам, чувствуя, как бьётся её сердце — часто, испуганно, как у птицы, которую поймали и держат в руках. — Всё хорошо. Всё уже хорошо.

Но я знал, что это не так.

Потому что где-то на периферии моего сознания маячил Фырк — и выражение его мордочки мне очень не нравилось.

Мы помирились.

Помирились так, как мирятся люди, которые любят друг друга и слишком долго были порознь — бурно, страстно, отчаянно. Подробности опущу: некоторые вещи должны оставаться между двумя людьми.

Вероника заснула у меня на плече, измотанная эмоциональными качелями этого вечера. Её дыхание было ровным, спокойным, как у ребёнка после долгого плача. Ресницы ещё влажные от слёз. Губы чуть приоткрыты. Во сне она выглядела такой… уязвимой. Такой настоящей.

Моя Вероника. Не та фурия, которая кричала на меня час назад.

Я лежал в темноте, смотрел в потолок и ждал. За окном медленно ползла луна, отбрасывая на стены серебристые тени. Где-то далеко лаяла собака. Где-то ближе гудел холодильник — монотонно, успокаивающе.

Ждал, пока она заснёт достаточно крепко. Пока смогу выскользнуть из постели, не разбудив.

Вот он. Дыхание стало ровным и редким. Пора.

Осторожно, сантиметр за сантиметром, я переложил её голову на подушку. Она пробормотала что-то невнятное — кажется, моё имя — и повернулась на бок, подтянув колени к груди. Не проснулась.

Я накрыл её одеялом, несколько секунд смотрел на её лицо — спокойное, умиротворённое, такое любимое — и тихо, стараясь не скрипеть половицами, вышел.

На кухне горел свет.

Фырк сидел на столе, и вид у него был такой, словно он только что вернулся с войны. Хвост нервно подёргивался. Уши прижаты к голове. Глаза-бусинки смотрели на меня без обычного ехидства — серьёзно, почти испуганно.

Это было плохо. Очень плохо.

— Ну наконец-то, — он попытался изобразить обычный сарказм, но голос его выдал. — Я уж думал, вы там до утра вошкаться будете. Всю ночь тут сижу, переживаю, а вам хоть бы что.

— Рассказывай, — я налил себе воды и сел напротив. — Что ты нашёл?

Фырк помолчал. Почесал за ухом — и этот жест я уже научился распознавать как признак того, что новости будут паршивыми.

— Слушай, двуногий, может, сначала выпьешь чего покрепче? У тебя там вроде коньяк был, в шкафчике над плитой…

— Фырк. Говори.

Он вздохнул.

— Ладно. В целом — всё чисто. Сосуды в норме, никаких аневризм, никаких стенозов, кровоток отличный. Нейронные связи целые, проводимость хорошая, никаких дегенеративных изменений. Опухолей нет — ни доброкачественных, ни злокачественных, я проверил каждый миллиметр. Воспалений нет, инфекций нет. С точки зрения обычной медицины — мозг здоровый, хоть на выставку отправляй.

— Но?

Он спрыгнул со стола на стул, потом на пол, и начал нервно ходить кругами.

— Один участок, — сказал он наконец, остановившись. — В префронтальной коре, ближе к лобным долям. Знаешь, что это за область?

— Знаю. Исполнительные функции. Планирование, принятие решений, контроль импульсов, социальное поведение. Если что-то влияет на эту зону — человек меняется. Становится другим.

— Вот именно, — Фырк запрыгнул обратно на стол и посмотрел мне прямо в глаза. — Этот участок светится, двуногий. И не так, как светится мозг при обычной активности — ты же знаешь, нейроны постоянно мерцают, передают импульсы, это нормально. Это — другое.

— Какое другое?

— Фиолетовое. Пурпурное, если точнее. Тёмное, густое, как… — он поискал сравнение, — как синяк. Или как тлеющий уголь. Оно не пульсирует, как нормальная активность, оно просто… висит там. Чужеродное. Неправильное. Как будто кто-то воткнул ей в мозг занозу, и эта заноза медленно гниёт.

Пурпурное свечение. В префронтальной коре.

Я обдумал его слова, и чем больше думал, тем холоднее становилось в груди.

— Значит, это не опухоль? Не аневризма? Не какой-то физический недуг?

— Вот именно, что нет! — Фырк снова спрыгнул на пол и заходил кругами. — Я же тебе говорю — с точки зрения обычной медицины она здорова как лошадь. Если бы это была опухоль, я бы видел массу, давление на окружающие ткани, смещение структур. Если бы аневризма — видел бы расширение сосуда, истончение стенки. Кровоизлияние оставляет след, воспаление даёт жар, инфекция имеет характерную картину. Но это…

Он остановился и посмотрел на меня снизу вверх.

— Это свечение — оно магическое, двуногий. Я такого раньше не видел — по крайней мере, не в живом человеке. Но я готов поставить свой хвост против дырявого медяка: это не болезнь тела. Это воздействие. Внешнее воздействие. Кто-то что-то с ней сделал.

Воздействие. Магическое воздействие.

Я откинулся на спинку стула и уставился в потолок. В голове медленно, но неумолимо складывался пазл — кусочек к кусочку, факт к факту.

Ложь про отца. Она сказала, что он был у нее. Приехал в гости из Владимира. Но квартира пустует. Соседка-старушка подтвердила: съехал, никто не знает куда. Значит, он куда-то переехал и это скрывает. Но что? И зачем? Это квартира же была его.

Может её заставили поверить, что она его видела?

Неестественное поведение. Эти вспышки злости, эта агрессия, эти обвинения, которые сыпались как горох. Всё это было так непохоже на неё — на мою Веронику, которая скорее проглотит обиду, чем выскажет её вслух. Которая прощает, когда нужно требовать. Которая любит, когда разумнее было бы уйти.

И теперь — магическое свечение в мозгу. Пурпурное.