Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Жизнь шла своим чередом. Я сдал весеннюю сессию, получив «зачет» по большинству предметов почти автоматом — преподаватели и парторг понимали, что моя работа в ЦК важнее формального присутствия на лекциях. Лида, как увлеченный радиолюбитель, попала в список подлежащих переводу на радиофакультет МВТУ, о чем с радостью писала мне в письмах. В общем, все шло сравнительно хорошо.

И вот однажды, в один из теплых майских дней, когда Москва уже оделась в нежную зелень, а в открытые окна моего кабинета на Старой площади доносился гул просыпающегося города, секретарь принесла мне почту. Среди казенных конвертов с грифами наркоматов и обкомов я увидел один, обычный, с корявым, плохо знакомым почерком. Адрес был написан неровными буквами: «Москва, ЦК ВКП (б), товарищу Брежневу Леониду Ильичу (лично)».

Я вскрыл его. Внутри был сложенный вчетверо листок из школьной тетради. Я пробежал глазами первые строки и замер. Письмо было из далекого, почти забытого прошлого. Из моего родного Каменского.

Оно начиналось словами: «Здравствуй, Леня! Пишет тебе твой старый друг, Костя Грушевой…»

Глава 14

Едва я прочитал первые строки, как передо мною встало залитое солнцем Каменское, наш старый дом, лицо Костика — верного, основательного, надежного друга, с которым мы пережили столько приключений и совершили столько дел. До этого самого момента я даже не осознавал, до какой степени соскучился по той простой и ясной жизни, насколько устал от этого вечного напряжения, от необходимости просчитывать каждый шаг и каждое слово, от невыносимого, глубинного одиночества властных вершин, к которым я так отчаянно стремился. Письмо Кости было как глоток свежего воздуха в душной атмосфере интриг, как весточка из мира, где дружба была не инструментом, а самоцелью. Костя писал, что жизнь его, в общем, складывается неплохо. Он, как и мечтал, осуществил свою главную цель — получил высшее образование, окончив Днепропетровский металлургический институт. Теперь, как молодой специалист, он ожидал распределения, и именно этот момент стал центральной темой его письма.

«…Предлагают ехать на Урал, на Магнитку, — выводил он своим старательным почерком. — Дело, конечно, большое, всесоюзная стройка, гордость первой пятилетки. Но так далеко от родных, от дома, да и, честно говоря, Леня, страшно немного. Говорят, там степь голая, бараки да морозы зимой такие, что железо трещит. Леня, я догадываюсь по слухам, что ты теперь в Москве большой человек. Не подумай, пожалуйста, что я напрашиваюсь или пытаюсь использовать старую дружбу, но, может быть, есть какая-то возможность в столицу перебраться? Или хотя бы куда-нибудь поближе к Украине? Я ведь тоже не лаптем щи хлебаю, диплом инженера-металлурга получил, могу быть полезен на любом заводе. Я бы тебе этого никогда не забыл, был бы вечно благодарен за помощь…»

Я перечитал эти строки несколько раз и, покумекав, пришел к убеждению, что это просто подарок судьбы. Я же и сам думал уже, как бы старых друзей к себе поближе вытянуть — а тут Костя сам мне пишет. В этой системе в одиночку не выжить: везде нужны свои люди, причем не просто союзники, что сегодня за тебя, а завтра уже переметнулись в стан другого фаворита, а те, кто обязан тебе и предан не твоему чину или положению, а лично тебе. Бочаров, Мельников, Суздальцев — это были мои первые аппаратные приобретения. Но Костя — это было совсем другое. Это был друг детства, человек, которого я знал как облупленного, его сильные и слабые стороны. Надежный, толковый, честный. И теперь он сам, волею обстоятельств, просился в мою команду. Так чего тут думать-то?

Я тут же сел за стол и написал ответ. Краткий, но теплый, лишенный казенной сухости. О том, что безмерно рад был получить от него весточку, что обязательно нужно встретиться, и что я сделаю все возможное, чтобы помочь ему с переводом в Москву. «Готовься к переезду, инженер, столица ждет», — приписал я в конце.

Отправив письмо, я не стал откладывать дело в долгий ящик. Используя свое служебное положение, я немедленно составил официальный запрос на бланке ЦК за своей подписью, направленный в Наркомтяжпром и в ректорат Днепропетровского института. В нем я требовал предоставить в Орграспредотдел ЦК ВКП (б) личное дело и подробную характеристику на выпускника Константина Акимовича Грушевого в связи с рассмотрением его кандидатуры на ответственную работу на одном из столичных предприятий.

Мне нужно было изучить все документы, посмотреть его оценки, темы курсовых работ, характеристики от преподавателей и партийной ячейки. Понять его сильные и слабые стороны уже не как друга, а как специалиста. Чтобы, когда придет время, я мог не просто по-дружески просить за него, а аргументированно, с цифрами и фактами в руках, предложить его кандидатуру на конкретную, подходящую ему должность. Возможно, в тот же ЭНИМС, которому всегда нужны были толковые металлурги, или на один из московских заводов, который я курировал. В общем, найдем, куда пристроить Костю. Вон, ради Лиды я аж целый радиофакультет замутил — и Коська получит свое.

Резкий взлет молодого инструктора Брежнева не остался незамеченным «в стратосфере» высших рядов партийного аппарата. Каждая новая должность, каждый удачный проект, каждая инициатива, одобренная на самом верху, вызывали за спиной шепот, в котором смешивались зависть, недоумение, а иногда и плохо скрытая злоба.

Особенно остро это ощущалось в семье Гольцманов. Соломон Лазаревич Гольцман, старый партиец с дореволюционным стажем, ответственный работник Наркомфина, видел, как карьера его сына, талантливого и амбициозного Аркадия, застопорилась. Место в аппарате Оргбюро, которое уже было практически обещано Аркадию, в последний момент ушло к этому безвестному выскочке из провинции.

Соломон Лазаревич рвал и метал. Он ходил по кабинетам, напоминал о своих заслугах, о заслугах сына. Все сочувственно кивали, но разводили руками. Точку в его метаниях поставил Лев Мехлис, с которым у Гольцмана был короткий, но предельно ясный разговор. «Не лезь, Соломон, — тихо, почти по-дружески сказал ему Лев Захарович. — Парень под личным присмотром Хозяина. Не знаю, как он к нему пролез, но Брежнев со Сталиным в переписке с 21-го года. Такие проекты все обсуждают, и все — нешуточные, государственные. Хозяин о нем очень высокого мнения. Попытаешься его подвинуть — сломаешь шею и себе, и сыну».

Эта отповедь охладила пыл Гольцмана, но не погасила огня. Он понял, что прямая атака невозможна. Но ведь нет таких вершин, что не взяли бы большевики, не так ли? Раз не получается в лоб, значит, нужно искать другой путь!

И случай подвернулся. В один из майских вечеров он зашел в гости к своему старому другу, Моисею Ароновичу Гинзбургу, инженеру-экономисту, жившему в тихом переулке на Малой Бронной. Они сидели на кухне, пили чай с лимоном, и Гольцман в который раз жаловался на несправедливость судьбы.

— … И ведь кто? Кто его подсидел? Мальчишка! Какой-то Брежнев, из технарей, из МВТУ! — с горечью говорил Гольцман, нервно помешивая сахар в стакане. — Откуда он взялся, ума не приложу!

Гинсбург, спокойный, седовласый человек с усталыми, мудрыми глазами, вдруг замер.

— Брежнев? Постой… Как ты сказал, Леонид?

— Ну да, Леонид. А что?

— А он не из Каменского? С Днепровского завода? Высокий такой, темноволосый…

Гольцман вытаращил глаза на друга.

— Ты его знаешь⁈

— Лично я — нет! — медленно произнес Гинзбург, и взгляд его устремился куда-то вдаль, в прошлое. — Зато брат мой, Шломо, неплохо был с ним знаком. Ты же знаешь мою дочь, Дору Гинзбург? Она ведь поселилась у меня десять лет назад, а сейчас уже поступает во ВХУТЕИН. Так вот, она не родная, а приемная дочь. Настоящих ее родителей убили в девятнадцатом году, когда григорьевцы в Каменском устроили погром. Этот Ленька, ему тогда лет тринадцать было, неделю их с Наумом в шалаше прятал.

Гольцман слушал, и на его лице изумление сменялось напряженной работой мысли. Невероятная удача! Ключ к проблеме, казалось, сам лег ему в руки