Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Мойше, — сказал он, подавшись вперед и понизив голос. — Это не случайность. Это знак судьбы.

— Ты о чем? — не понял Гинзбург.

— Если врага нельзя победить, к нему нужно присоединиться. Или… породниться. Твоя Дора… она ведь уже взрослая девушка? Красавица, я помню.

— Красавица, — с отцовской гордостью кивнул Гинсбург. — В искусство хочет идти. А при чем здесь она?

— При всем! — Гольцман перешел на горячий шепот. — Этот Брежнев — на взлете. Сам Хозяин его ведет. Ты представляешь, что это значит? Через пять-десять лет он будет там, наверху! А кто мы? У нас есть выход на Мехлиса, да. Но, ты же знаешь: Лёва всем говорит, что он не еврей, а коммунист! Принципиальный он, видишь ли!

— Да нет, просто он не хочет помогать, вот и делает вид, что ему мешают принципы, — извиняющимся тоном отвечал Гинзбург. — На самом деле помочь он может, но потихоньку и, по большому счету, в самой серьезной беде. Хозяин такого не любит, вот потому и все сотрудники из «наших» у него на подозрении — чуть что, сразу начинаются разговоры про семейственность, а то и про сионизм! А влиять на Него мы не можем.

Гольцман, даже не дослушав, экспансивно схватил Гинсбурга за руку.

— А если этот Брежнев… если он станет твоим зятем? Мужем Доры? Она ему жизнью обязана, она его знает, относится к нему хорошо. Это же не просто брак по расчету будет! Может, и чувства настоящие возникнут! А мы… мы станем семьей. Своими. Это уже не просто знакомство, это прямой выход на самый верх! Через него мы сможем и Наума, и Аркадия пристроить, и себя обезопасить!

Гинсбург молчал, медленно поглаживая профессорскую седую бородку. План Гольцмана, конечно, претил своим неприкрытым цинизмом, но в этом безумном мире, где жизнь человека ничего не стоила, он был до ужаса логичным. Сильный зять — это лучшая защита. К тому же — русский. Кто будет обвинять в сионизме русского, да еще и родом с вечно антисемитской Украины?

— Я не буду торговать дочерью, Соломон, — наконец сказал он тихо. — Дора не вещь.

— Никто и не говорит «торговать»! — вскинулся Гольцман. — Но что стоит организовать «случайную» встречу, просто напомнить о себе? Пусть они увидятся, поговорят. Она умница, красавица; он — молодой, сильный, красивый, на взлете. Почему бы и нет? А если между ними искра пробежит… кто мы такие, чтобы мешать?

Гинсбург встал и подошел к буфету, на котором стояла в рамочке фотография юной, темноглазой девушки с серьезным и ясным взглядом. Его Дора.

— Хорошо, — сказал он, не оборачиваясь. — Я подумаю, как это устроить. Поговорю с Дорой. Если она сама будет не против… почему бы и не встретиться со своим спасителем? В конце концов, за добро принято благодарить.

Гольцман облегченно выдохнул. Охота на нового фаворита началась. И приманкой в этой охоте должна была стать спасенная им когда-то девочка.

Лето 1929 года ворвалось в Москву жарой и суетой. Город жил напряженной жизнью первой пятилетки, строился, перестраивался, гудел заводами и митингами. Моя жизнь тоже не стояла на месте — ЭНИМС, новый радиотехнический факультет, аппаратные интриги в ЦК — все это требовало полной отдачи. Но среди этой казенной круговерти было событие, которого я ожидал с особенным нетерпением. Приезжала Лида. Как активный участник радиокружка ХТИ, она оказалась среди кандидатов на обучение в радиофакультете МВТУ. Её должны были принять без экзаменов, через собеседование. Ради одного этого стоило устроить в МВТУ новый факультет!

Она сошла с харьковского поезда на перрон Курского вокзала — повзрослевшая, посерьезневшая, но с тем же ясным и преданным взглядом. Я встретил ее и, не дав опомниться, усадил в такси и повез не в общежитие МВТУ, а сразу к себе, на Тверскую.

Когда она вошла в мою комнату в «Пятом Доме Советов», то замерла на пороге.

— Леня… это… твое? — прошептала она, с удивлением оглядывая высокие потолки с лепниной, пусть и потемневшей, дубовый паркет и большое окно.

— Мое, — кивнул я. — В смысле, казенное, конечно, но мое.

Она несмело прошла внутрь, оглядываясь по сторонам. Комната, несмотря на все мои старания, несла на себе явный отпечаток холостяцкой жизни: разбросанные по столу бумаги, небрежно брошенный на стул китель, стопка книг на подоконнике.

— Так вот, Лида, — начал я без предисловий, взяв ее чемоданчик. — Я не хочу, чтобы ты жила в общежитии. И снимать угол у какой-нибудь старухи — тоже не дело. Места здесь, конечно, немного. Но это лучше, чем общая комната на восемь человек. Так что располагайся. Будем жить вместе.

Она вспыхнула, густо покраснев, но не опустила глаз. В ее взгляде была смесь смущения, радости и какой-то твердой решимости. Она прошла через многое, чтобы быть здесь, со мной, и отступать не собиралась.

— Хорошо, Леня — просто сказала она. — Только, чур, без глупостей.

За несколько дней моя холостяцкая берлога преобразилась. Исчезли разбросанные вещи, на окне появилась чистая занавеска, на столе — скатерть, а по вечерам в комнате пахло не табаком, а чем-то уютным, домашним. Лида, с ее природной аккуратностью и хозяйственностью, быстро навела порядок, не меняя ничего по сути, но вдохнув в это казенное пространство жизнь.

Ее зачисление на только что созданный радиотехнический факультет прошло гладко — помогли и ее блестящие знания, и моя негласная протекция. И вот, когда все формальности были улажены, когда она официально стала студенткой МВТУ и моей соседкой, я решил, что пришло время для серьезного разговора.

Вечером, когда за окном сгущались синие московские сумерки, а в комнате горела лишь моя настольная лампа с зеленым абажуром, я сел напротив нее.

— Лида, нам нужно поговорить, — начал я.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Я хочу, чтобы ты понимала, чем я занимаюсь. Я не просто строю карьеру, Лида. Главная моя цель — изменить эту страну. Сделать ее сильной, великой, такой, чтобы никто и никогда не посмел на нее напасть. Чтобы больше не было ни гражданских войн, ни голода, ни разрухи. Это огромная, почти невозможная задача. И в одиночку мне ее не одолеть. Мне нужны свои люди. Абсолютно преданные, надежные. Те, кому я могу доверять как самому себе.

Я взял ее руку.

— Ты — первая в этом списке, мой самый верный союзник. Твои глаза и уши в Бауманке, в студенческой среде, будут для меня важнее докладов любого секретаря. Ты должна знать все, что там происходит, кто чем дышит, какие настроения у молодежи, у будущих инженеров и конструкторов. Ты будешь моим доверенным лицом, моей опорой. Это не просто учеба, это будет твоя партийная работа. Тяжелая и ответственная. Ты готова к этому?

Она долго молчала, глядя на меня своими серьезными, ясными глазами. Я ожидал удивления, вопросов, может быть, даже испуга. Но ее ответ поразил меня.

— А я и не сомневалась, Леня, — тихо сказала она. — Я еще тогда, в Каменском, когда ты, совсем мальчишка, устроил взрыв бронепоезда, поняла, что ты не такой, как все: ты не будешь сидеть сложа руки и ждать, пока за тебя все решат. Уже тогда я знала, что у тебя будет большая цель. И я всегда хотела быть рядом, чтобы помочь. Так что я согласна. Я буду твоей опорой во всем!

Я чувствовал, как бешено колотится сердце. Я, командовавший людьми, решавший судьбы заводов, говоривший со Сталиным, сейчас волновался, как неопытный гимназист.

— Я не знаю, умею ли я любить так, как пишут в книгах. Та жизнь, что была у меня… она разучила меня говорить простые слова. Но я знаю, что люблю тебя, что хочу быть с тобой. Такая верность… Абсолютная, до последнего вздоха. И я верен тебе, Лида. Больше, чем партии, больше, чем самой великой идее. Потому что ты… ты и есть моя главная идея. Мой единственный настоящий товарищ.

Ее пальцы чуть дрогнули в моей руке.

— Я не обещаю тебе спокойной жизни. Скорее всего, она будет трудной и опасной. Но я обещаю, что в этой битве, которую я затеял, ты никогда не будешь одна. Я никогда тебя не предам. Душа с меня вон, если я тебя чем обижу.