Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор
Вечером я сообщил об этом Косте.
— Ну что, инженер, поздравляю. Завтра идешь на «Красный пролетарий». Определят тебя в конструкторское бюро, инженером-технологом. Работа ответственная, как раз по твоей части. Общежитие заводское тебе предоставят.
Костя сиял. Работа в Москве, на передовом заводе, да еще и мастером — о большем он и мечтать не мог. Он не догадывался о моем втором умысле. Мне нужен был свой человек на «Красном пролетарии». Человек, который будет видеть не только то, что пишут в отчетах для ЦК. Мне нужно было знать, что там происходит на самом деле: как идет работа, какие настроения у рабочих, кто филонит, а кто вносит рацпредложения, не воруют ли материалы, не срываются ли сроки. Костя, с его честностью и основательностью, был для этой роли идеальной кандидатурой. Сам того не зная, он становился моими глазами и ушами на одном из важнейших участков моего невидимого фронта.
Лето подходило к концу, уступая место деловой суете сентября. Новый учебный год стоял на пороге, и в коридорах нашего «Пятого Дома Советов» стало заметно оживленнее — из отпусков и с дач возвращались ответственные работники. Однажды вечером, возвращаясь к себе после долгого дня в ЦК, я столкнулся в коридоре с молодой девушкой, которая с растерянным видом оглядывалась по сторонам, словно ища нужную дверь.
— Добрый день, товарищ Брежнев! — присмотревшись ко мне, вдруг весело и лукаво произнесла она. — Не подскажете, не затаился ли тут за углом кто-то из григорьевцев?
Услышав это, я замер. В этой девушке, высокой, стройной, с копной иссиня-черных вьющихся волос, я узнал черты той самой девчушки, которую прятал в шалаше в днепровских плавнях от григорьевских погромов. Это была Дора.
Она повзрослела, превратившись в настоящую красавицу — огненно-яркой, южной, почти вызывающей красоты. Огромные, как две спелые маслины, черные глаза смотрели на мир смело и прямо, без девичьей робости. На полных, четко очерченных губах играла легкая усмешка. Она была одета просто, но с каким-то врожденным шиком — легкое ситцевое платье не скрывало, а подчеркивало ее точеную фигуру, на ногах были модные сандалии на ремешке. От нее веяло энергией, уверенностью в себе и тем особым ароматом богемной, артистической среды, который я уже научился угадывать в Москве.
— Дора? — я шагнул к ней. — Не может быть! Это ты? Какими судьбами?
— Вот уж действительно, какими судьбами! — рассмеялась она, и в ее голосе прозвучали низкие, бархатные нотки. — Мир тесен! Я к дяде пришла, он тут живет, товарищ Гольцман. Заблудилась в этих ваших коридорах власти. А ты что здесь делаешь? Тоже в гости?
— Я здесь живу, — просто ответил я.
Ее тонкие, красиво изогнутые брови удивленно поползли вверх.
— Живешь? Здесь? Ну ты даешь, Ленька! Я слышала от отца, что ты в Москве, что большой человек, но чтобы настолько… — она окинула меня с ног до головы оценивающим, чуть насмешливым взглядом. — А ты изменился. Возмужал. Совсем не похож на того оборванного мальчишку, который варил нам с Наумом раков.
— Ты тоже изменилась, — сказал я. — Я тебя едва узнал.
— Надеюсь, в лучшую сторону? — кокетливо спросила она. — Рассказывай, как ты? Чем живешь? После того пожара… мы ведь так и не виделись. Наша семья сразу уехала. Отец говорил, что искал тебя, хотел отблагодарить, но вы тоже куда-то пропали.
— Дела… — неопределенно ответил я. — Жизнь мотала. Учеба, работа. Вот, до Москвы домотала. А ты как? Отец, Нюся — все живы, здоровы?
— Все в порядке! — весело ответила она. — Отец теперь инженер-экономист в Наркомторге. Нюська уже в школу ходит, пионер, горнист, важный — не подойти! А я… я теперь художница!
— Художница? — я искренне удивился.
— Ну, почти, — рассмеялась она. — Учусь во ВХУТЕМАСе. Вернее, теперь это ВХУТЕИН. На текстильном факультете. Буду создавать новые, революционные ткани для свободных советских женщин! Чтобы никаких мещанских цветочков, а только геометрия, конструктивизм, динамика!
Она говорила с упоением, жестикулируя тонкими, выразительными руками. Сама жизнь, ее энергия, казалось, так и кипели в ней.
— А ты? Какой университет закончил? Работаешь инженером на заводе?
— Почти закончил, Бауманку, и работаю. Только не совсем инженером. Я в аппарате ЦК.
— Ого! — снова удивилась она. — Значит, слухи не врали. Ну, рассказывай, как тебе живется в этом муравейнике?
— Приходи как-нибудь в гости, все подробно расскажу!
— А это…будет удобно? — многозначительно улыбнувшись, спросила она. — Я тебя не дискредитирую?
В ее голосе прозвучала игривая, манящая нотка. Ах, Дора, Дора! Да ты действительно выросла!
— Ничего страшного, — сказал я спокойно, глядя ей прямо в глаза. — Я живу здесь с девушкой. С Лидой. Мы планируем скоро пожениться. Ты, наверное, ее помнишь. Лида Васильева, из Каменского.
Улыбка на лице Доры мгновенно погасла, быстрее, чем гаснет свет, когда щелкнешь выключателем. Радостное оживление в ее глазах сменилось чем-то другим — смесью разочарования, досады и, кажется, даже боли. Она была хорошей актрисой, но не смогла скрыть этот первый, непроизвольный порыв.
— С Лидой? — переспросила она, и ее голос стал чуть холоднее. — С дочкой того телефонного техника? Надо же… Поздравляю. Неожиданно.
— Спасибо, — кивнул я. — Она тоже здесь, в МВТУ учится. На новом радиотехническом факультете.
— Понятно, — сказала она уже совсем другим, отстраненным тоном. — Что ж, я рада за вас. Искренне. Ну, мне пора — надо дядю найти до того как у тети Сары засахариться варенье. Была рада повидаться, Леня.
Она протянула мне руку. Я коснулся ее прохладных пальцев; Дора, потупившая было взор, будто бы справившись с собой, вновь посмотрела на меня и почти искренне улыбнулась.
— Заходи как-нибудь к нам во ВХУТЕИН. Посмотришь, как рождается новое искусство. Если, конечно, у тебя будет время среди твоих государственных дел!
Она развернулась и пошла по коридору, и в ее гордой, прямой спине без всякого словаря читалось глубокое, горькое разочарование.
* * *Дора Гинзбург вернулась домой поздно, когда за окнами уже сгустились синие московские сумерки. Войдя в квартиру на Малой Бронной, бросила на стул свою сумку с эскизами и, не раздеваясь, прошла на кухню, где за столом, под абажуром, сидел ее названный отец. Моисей Аронович Гинзбург поднял на нее глаза от газеты и сразу все понял.
— Ну что? — спросил он тихо.
— Он женат, папа, — ответила Дора глухо, садясь напротив. Ее обычная, бьющая через край энергия куда-то исчезла. Она выглядела уставшей и опустошенной. — Ну, почти. Живет с девушкой. С Лидой Васильевой, из наших, из Каменского.
Гинсбург медленно отложил «Известия» в сторону. План, так хитроумно сплетенный его другом Соломоном Гольцманом, рухнул, не успев начаться.
— Вот как… — протянул он. — Неожиданно. И что же, все серьезно?
— Более чем, — криво усмехнулась Дора. — Он сказал об этом так, будто ставил точку в конце приговора. Спокойно, твердо, не оставляя ни малейшей лазейки для надежды. «Мы скоро поженимся», — так он и сказал.
— Вот не понимаю я всего этого! — возмутился Моисей Аронович. — Что за мода пошла — захотели — съехались, расхотели — разъехались… Раньше это было как-то приличнее, более порядочно, что ли. Невесте можно было ручку поцеловать, да и все, а теперь — пожалуйста: даже не расписались, а уж живут вместе!
— Мойша, ну а кто виноват? Эти ваши коммунисты, эта ваша Коллонтай! — возмущенно воскликнула тетя Сара, супруга Моисея Ароновича, наливая девушке чашку чая.
— Сара, Коллонтай — не наша! Она — дочь генерала. И, Сара, это все давно уже осудили в верхах, и более не приветствуют! — возразил Моисей Аронович.
— Ах, оставьте все это, разве в этом дело! — возмутилась Дора. — Расписаны, не расписаны — какая в общем разница? Главное — он с ней живет!
Она обхватила руками чашку с остывшим чаем.
— А он изменился, дядя. Очень. Тот мальчишка, Ленька, которого я помню… он был серьезным, но в нем была какая-то угловатая, мальчишеская простота. А этот… Этот смотрит так, будто видит тебя насквозь. Спокойный, уверенный, как будто знает что-то, чего не знают другие. В нем чувствуется сила и… власть. Да, власть — вот это именно то самое слово! — почти радостно воскликнула девушка, как будто вдохновленная найденным верным определением. — Настоящая, не показная сила, власть и мудрость. Рядом с ним все эти наши вхутемасовские гении кажутся крикливыми детьми!
