Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

На этот раз я стрелял с двух рук. Товарищу Сталину я отправил аналитическую записку о проблемах с транспортом не предлагая (ни боже мой!) никаких кадровых решений. А вот для Орлова (ну и, шире говоря — для главы Наркомтяжпрома (ВСНХ) Орджоникидзе) я подготовил тезисы для доклада, где в числе прочего, предлагал «кадровое усиление» НКПС, где имя Кагановича упоминалось рядом с еще несколькими, совершенно «непроходными» фигурами.

И снова отдал записку Орлову. Перечитав, он посмотрел на меня с нескрываемым уважением, смешанным с некоторой опаской. Он понял мою игру: сначала мы способствуем «повышению» Баумана, чтобы убрать его с дороги, затем точно также перемещаем Кагановича, чтобы с Москвы, убрать его на более высокий, но и много более сложный, можно сказать, «расстрельный» пост. О моем желании поставить на освободившееся место своего человека Орлов догадывался, но благодаря «пакту» не мешал.

И тут произошло непредвиденное затруднение. Моя сеть информаторов донесла, что Каганович, которому идея возглавить Москву пришлась по вкусу, уже прочит себе в помощники и будущие преемники некого Никиту Хрущева. Я знал это имя из будущего. Хрущев, протеже Кагановича, появившийся из ниоткуда будущий «кукурузник». В истории он действительно возглавил Московскую парторганизацию, откуда и началось его восхождение. Но этого я допустить никак не мог.

Нужен был выход лично на Сталина. Не прямо, конечно, не мой это пока уровень: ногой раскрывать дверь в кабинет Сталина. Но всегда можно найти лазейку: через Поскребышева, бывшего сейчас помощником секретаря Сталина Товстухи. Ему я уже несколько раз помогал с подготовкой технических справок, и теперь — услуга-за-услугу — попросил устроить доклад Хозяину о выполнении работ по программе МТС.

Это был вполне убедительный, законный повод появиться у вождя. Он принял меня в своем кремлевском кабинете, пропитанном запахом табака «Герцеговина Флор». Все прошло замечательно: Сталин ходил по ковру, слушая мой маленький доклад, кивал, задавал точные, взвешенные вопросы. Когда я закончил, то короткой фразой перевел разговор на интересующую меня тему, вроде как вскользь посетовав, что место главы московской партийной организации все еще пустует. И товарищ Сталин меня не подвел! Он спросил, а кого я вижу на посту главы этой организации, если прежние кандидаты будут все отправлены на более ответственные посты.

Выдержав паузу, я отвечал, что самый подходящий человек — секретарь Харьковского горкома Мельников. Человек, который на практике знает, как связывать промышленность и экономию средств, и обладает огромным опытом работы.

— Каганович мне тут Хрущева советовал, — сказал Сталин, остановившись и пыхнув трубкой. — Говорит, энергичный товарищ.

Вот он, момент истины! Я посмотрел Сталину в глаза и сказал так ровно, как только мог:

— Он активный и энергичный, товарищ Сталин. Насколько мне известно, его кандидатура сложилась после самой последней рекомендации Лазарю Моисеевичу, которую дала Надежда Сергеевна. Они вместе учились в Промакадемии, и она очень высокого мнения о товарище Хрущеве.

Я не солгал. Я лишь преподнес факт под нужным углом. Я видел, как на долю секунды глаза Сталина потемнели. Он не выносил, когда его жена лезла в политику, и глубоко презирал ее суждения о людях, заслуженно считая их наивными и поверхностными. Услышав, что кандидат на ключевую должность в стране появился по протекции его жены, тут же воспринял это форменным оскорблением, хоть и постарался скрыть.

— М-да… Промакадэмия, — протянул он, и в его тоне было столько сарказма, что хватило бы на десятилетний тираж «Крокодила». — Хорошо, товарищ Брэжнев. Можете идти. Я провэрю эти сведения, и мы с товарищами подумаэм над вашим предложением кандидатуры товарища Мельникова. Ви говорите, он успешно руководил партийной организацией столицы Советской Украины? Значит, справится и с Москвой!

Я вышел из кабинета, чувствуя, как по спине стекает холодный пот. Сегодня я играл на самом опасном поле — на личных, семейных струнах диктатора. И обернуться это могло чем угодно.

Через неделю выяснилось, что Первым секретарем Московского обкома ВКП (б) был назначен Мельников Василий Андреевич. А Лазарь Каганович отправился поднимать железнодорожный транспорт — практически непосильное дело, на котором в свое время надорвались и Троцкий, и Дзержинский.

Я сидел в своей комнате, глядя на ночную Москву. Я выиграл этот раунд. Мой человек стоял во главе столичной парторганизации. Здесь, в столице, он всегда будет на виду у верхушки ЦК и, несомненно, если не Сталин, то Молотов или Каганович заметят его. Да, пришлось мне повозиться с этим назначением! Можно сказать, что крепость была взята не штурмом, а тихой, многоходовой осадой. Но это самый правильный подход: в бюрократических играх не стоит махать шашкой: там копают мины и подкопы.

Декабрь укутал Москву в стильную шубу из серого снега и ледяного ветра. Год Великого перелома подошел к концу, оставляя за собой треск ломаемых устоев и гул строек-гигантов.

На 31 декабря мы собрались в одном из просторных залов ЭНИМСа. Не на Новый год, нет — что вы, что вы! Старый мир, с его Рождеством и елками, был официально запрещен, объявлен буржуазным пережитком. Но душа, пусть и советского человека, все равно искала праздник, точки, откуда можно выдохнуть и обернуться назад. Так что официальной причиной попойки было объявлено успешное завершение первого года работы. Повод, что ни говори, был железный: институт не просто выжил и встал на ноги — он дал стране первые серийные модели станков, перевыполнив план на семнадцать процентов: вместо пяти моделей было разработано и передано промышленности в серийное производство шесть! Я тут же решил объявить по этому поводу сабантуй. Историчный Леонид Ильич был сибарит и душа компании — а я чем хуже? Да и о коллективе надо заботиться.

И вот, прямо в чертежном зале, отставив к стенке кульманы, мы поставили длинные столы. В качестве скатертей использовали полотнища кумача, купленные официально для участия в первомайских и ноябрьских демонстрациях. На некоторые даже успели нанести через трафарет типичные советские лозунги — просто постелили их «тыльной стороной». На столах, накрытых этими импровизированными скатертями, стояли нехитрые приборы, бутылки «Столичной», «Кинзмараули», крымский белый мускат, и шипучее, называемое «Цимлянское игристое» производства Госвинтреста. Елки, разумеется, мы не ставили — это было бы совсем уж «палево», но зато щедро украсили зал еловыми ветками, и их хвойный, смолистый дух смешивался с запахом махорки и тающего снега с валенок.

Самым главным для меня были не отчеты и не шампанское. Главными были люди, которых я собрал здесь. Мой нарождающийся, еще не осознающий себя клан. Вот Бочаров, мой старый парторг, постаревший, но не согнувшийся, лицо его в морщинах казалось высеченным из дерева; он был моим якорем, моей связью с партийной совестью. Рядом с ним — Егор Суздальцев, молодой комсомольский секретарь ЭНИМСа, вся форма из энергии и лозунгов, моя будущая опора в молодёжной среде. Костя Грушевой, мой друг детства, теперь мастер «Красного пролетария», простой, основательный, мои глаза и уши на заводе.

И, конечно, Мельников. Василий Андреевич, бывший секретарь Харьковского горкома, которого я с таким трудом вытащил в Москву, чему он был несказанно рад. В Харькове он уперся в потолок, а здесь, в столице перед ним открылись головокружительные горизонты. Ну и, разумеется, присутствовали «виновники торжества» — инженеры и конструкторы института.

Конечно, собрать такую разношерстную команду в одну застольную компанию, которая общается друг с другом и не чувствует стеснения — дело весьма непростое, и поначалу я откровенно не справлялся. Слишком много обязанностей лежало на мне: тут и организация стола, и встреча гостей, и их рассадка (очень непросто посадить всех так, чтобы завязался интересный общий разговор!), в общем, я просто был на разрыв. То и дело я искал глазами Лиду, которая должна была развлекать подходящих гостей разговорами, но моя подруга отчего-то была тиха и печальна, и порученным делом занималась как-то без огонька.