Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Последними, с небольшим опозданием, подчеркивающим их статус, появился Георгий Маленков с супругой. Честно говоря, я сильно удивился, когда чета Маленковых приняла мое приглашение: это еще сильнее укрепило меня в подозрении, что Маленков в последнее время сам активно искал моего общества. И вот они здесь.

Маленков был рыхлый, почти по-купечески пухлый, с гладким, без единой морщинки лицом, на котором маленькие, глубоко посаженные глазки казались инородными бусинками. Он двигался плавно, почти женственно, а его пухлые, белые пальцы, явно не державшие в жизни ничего тяжелее авторучки, напоминали мне щупальца осьминога.

Рядом с ним его жена, Валерия Голубцова, казалась его полной противоположностью. Сухая, поджарая, с прозрачным, птичьим профилем и волосами, туго стянутыми в узел на затылке. Говорят, именно супруге Маленков — в целом, довольно серая, ординарная личность — обязан своей успешной карьерой. Лера работала в аппарате ЦК и, в отличие от мужа, была словоохотлива и остроумна. По ее настоянию Георгий Максимилианович, также как и я учившийся в МВТУ, вскоре перешел на работу в ЦК, толком, вроде бы, даже не доучившись. Ее колючий, наблюдающий взгляд мгновенно обежал всех присутствующих, на долю секунды задержавшись и на мне. И случилось чудо: эта женщина, с ходу поняв, что общение гостей не клеится, тут же взялась за дело! Погрозив мне пальцем (за то, что не развлекаю гостей), она что-то шепнула мужу, и тут же с ходу пошла общаться со всеми подряд: знакомиться, очаровывать, прощупывать почву, склеивая обрывающиеся разговоры. Глядя на нее, я тут же понял, что эта коммуникабельность выработалась у Голубцовой не просто так: в общении она откровенно подыскивала перспективных для сотрудничества функционеров, в то время как Георгий Максимилианович больше молчал и слушал.

Наконец все собрались, расселись за стол. Начались тосты: я демонстративно предложил первый тост за «товарища Сталина, благодаря которому появился наш институт». Кто-то из моих друзей при этих словах сморщился, но выпили все; а товарищ Маленков, прежде чем осушить свой бокал «Мукузани», одобрительно бросил на меня поверх него взгляд, говоривший «ну, ты, пожалуй, далеко пойдешь».

За столом зашел разговор о главном нововведении года — «непрерывке»: пятидневной неделе, где выходные «плавают», отрывая людей друг от друга, ломая привычный уклад.

— Эксперимент интересный, только вот народ ропщет, — заметил Мельников, обращаясь к Бочарову. — Семьи в разные дни отдыхают, в гости сходить — целая проблема. Вот ты представь: ты работаешь по «желтому» графику, а жена твоя — по «зеленому». Вы же никогда даже не встретитесь! Производительность вроде повысилась, а отношения людей страдают. Социальная ткань рвется!

— Партия видит дальше, Василий Андреевич, — степенно отвечал Бочаров. — Это удар по старому быту, по пьянству в воскресные дни, по походам в церковь. Создается новый тип человека, для которого труд — праздник!

Костя, мой друг Костя, скептически хмыкнул.

— На заводе проще говорят, Лёнь: и вкалывать, и отдыхать лучше всем вместе. А то как будто вечно на смене! — негромко сказал он мне.

Вечер удался. При мне завязывались нити разговоров, люди знакомились, находили общие интересы, темы для бесед… Вот Бочаров и Мельников толкуют о каких-то тонкостях при работе с товарищами из регионов; там Суздальцев с горящими глазами доказывает что-то Маленкову. Тот поддакивает ему, понимающе кивает, изредка бросая взгляд в мою сторону, а его супруга завела светскую беседу с женой Мельникова. Похоже, мой план сработал. Люди, которых я свел, начали узнавать друг друга в неформальной, почти праздничной обстановке. Они перестали быть просто фамилией в записной книжке. Они становились командой. Кланом.

Периодически мы удалялись на перекуры. Да, решение начать курить было вынужденным, ведь во время перекура можно завести неформальное общение, когда подчас легко и быстро решаются важнейшие вопросы. Курил я, угадайте что? Да-да, Герцеговину Флор. Кажется, в психологии это называется «отзеркаливанием» — люди склонны проявлять симпатию к тем, кто копирует их поведение. Разумеется, я знал, что курить вредно. Но, имея дело со Сталиным, все равно станешь пассивным курильщиком. А не пережить 37-й год было бы для меня еще вреднее…

И вот, когда мы с Костей вошли в гулкий холодный коридор покурить, он сказал:

— Я Игнату написал, как ты велел. Он, в принципе, не против перебраться сюда, в Москву. Руки у него на месте, мозги тоже есть, так что здесь бы он не пропал. Только одно «но»…

— Какое?

— Семью он не бросит. У него же родители умерли, и теперь брат с сестрой на руках остались, он их из детдома забрал, как на ноги встал. Один кормилец. Говорит, если ехать, то только всем вместе. А это ведь комната нужна, прописка на всех…

Я бросил взгляд в темное окно, на редкие огни заснеженной Москвы. Семья. Это было правильно. Это было по-человечески. Человек, который не бросает своих, — именно такие мне и были нужны.

— Устроим, — сказал я твердо. — Передай Игнату, чтобы собирались вскоре. Найдем и комнату, и работу. Все устроим.

Мы вернулись в зал. Вечер был в разгаре. Маленков поднял рюмку и, глядя прямо на меня, произнес тихий, но отчетливый тост:

— За Экспериментальный научно-исследовательский институт металлорежущих станков. И за его руководителя, товарища Брежнева, который умеет не только мечтать, но и воплощать мечты в металле. За людей дела!

Все зашумели, задвигали стульями. Я поднял свою рюмку, встречаясь взглядом с Маленковым. Интересно, чего он меня «обхаживает»? Наверное, его жена опять придумала какую-то хитрую комбинацию.

Шампанское в граненых стаканах давно выдохлось, и воздух, сгустившийся от табачного дыма и невысказанных амбиций, стал густым и плотным. Разговоры, поначалу общие и праздничные, разбились на ручейки, потекли по углам, сделались тише и предметнее. Началась та стадия вечеров, когда уже говорят не о свершениях, а о провалах. И главным предметом пересудов стал Борис Шапиро, заведующий сектором авиапрома.

— У Туполева КБ стоит, новые моторы получить не могут, — рокотал Мельников, явно уже успевший вникнуть в столичные интриги. — У Григоровича с его гидропланами та же песня. Шапиро развел такую кашу, что конструкторы скоро друг на друга с кулаками пойдут. Каждый тянет одеяло на себя, а он, вместо того, чтобы навести порядок, пишет докладные о необходимости укрепления идеологической работы среди инженерно-конструкторского состава.

— Человек не на своем месте, — веско заметил Бочаров, поглаживая седую бородку. — Партия ему доверила, а он не справился. Бывает. Главное — вовремя исправить ошибку.

Я слушал вполуха, наблюдая за Маленковым. Тот сидел молча, лишь изредка кивая, и его маленькие глазки, не отрываясь, следили за мной. Он смотрел на меня не как на собеседника, а как энтомолог на редкий, но осторожный экземпляр. Наконец, улучив момент, когда я отошел к столу за папиросой, он плавно поднялся и оказался рядом. Его движения были обманчиво медлительными, но хитрыми, как у медведя, подкрадывающегося к добыче.

— Шумно тут, Леонид Ильич, — сказал он своим тихим обволакивающим голосом. — Может, пройдемся, посидим в тишине?

— Без проблем, Георгий Максимильяныч! Пойдемте в соседний кабинет, там есть куда присесть. И бокалы с собой захватим!

Мы вышли в тот же гулкий, холодный коридор, прошли в кабинет главного конструктора ЭНИМС Дикушина. Я сел за стол, Маленков — в кресло в углу. Тут он не спеша достал портсигар, чиркнул спичкой и, лишь выпустив облако дыма, заговорил.

— Слышали, что про авиацию говорят? Бардак. Страна ждет крыльев. Это не просто заводы и самолеты, это престиж, это оборона. Шапиро — человек хороший, преданный, но он гуманитарий. Он не видит леса за деревьями.

Он замолчал, давая мне возможность ответить.

— Я слышал, что проблемы там системные, Георгий Максимилианович. Нет единой технической политики. В отрасли верховодят дилетанты. Ресурсы разбазариваются на сотни бестолковых проектов, десятки тупиковых направлений. В общем, разгребать там и разгребать…