Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Вот! — его пухлые пальцы сжали папиросу. — Именно! Нет единой технической политики! А ведь авиастроение — важнейшее направление, важнейшее! Этот сектор нужно спасти. Я говорил с товарищами и, думаю, мог бы взять это дело в свои руки. У меня есть опыт организации. Но, — он проницательно посмотрел на меня, — я не настолько хорошо знаком со спецификой отрасли. Мне нужен человек, который в этом разбирается. Человек, который наладил работу ЭНИМСа с нуля.

Ого. Предложение стало ярким, как морозный день: он хотел получить под свой контроль колоссальную отрасль, но прекрасно понимал, что без грамотного технического советника просто утонет в ней, точь-в-точь как незадачливый Шапиро.

— То есть, вы предлагаете мне стать вашим консультантом? — уточнил я.

— Да нет, ну что ты. Я предлагаю много большее, — его голос стал еще тише, интимнее. — Я предлагаю союз. Вы помогаете мне разобраться в этом деле, навести порядок, а я… Я умею быть благодарным. У меня есть возможности. Любая моя защита, поддержка, в том числе и на самом верху — к вашим услугам! Протекция…

Гм… Да ты, парень, тот еще разводила! «Протекция». Красивое, но пустое слово. Сегодня она есть, завтра ее нет. Мне не нужна была роль серого кардинала при новом хозяине авиапрома. Мне нужна была официальная и незыблемая площадка для восхождения к вершинам власти!

— Я ценю ваше предложение, Георгий Максимилианович, — ровным голосом ответил я, — и готов помочь общему делу. Но давайте говорить предметно: что именно вы подразумеваете под «протекцией»?

Он слегка удивился — видимо, не ожидал такого прямого вопроса. Большинство на моем месте вцепились бы в его расплывчатое обещание, как тонущий — в спасательный круг. Но мне нужна была конкретика.

— Что ж, — он на мгновение задумался. — Чего бы вы хотели, что я должен вложить в слово «протекция», Леонид Ильич?

Вот оно! Вот он, ключевой момент!

Я затушил папиросу о дно пепельницы и, собравшись с мыслями, отвечал:

— Я хочу, чтобы вы поддержали мой проект. ЭНИМС — это только начало. В стране десятки КБ, сотни изобретателей, тысячи идей, которые связаны в бюрократическом болоте. Нужен единый центр. Я хочу создать в аппарате ЦК новый сектор, который будет курировать исключительно научно-технические разработки и конструкторскую мысль. Во всех отраслях!

Маленков так поразился этой идее, что поперхнулся дымом.

— Каким образом?

— Очень просто. Давайте разделим сферы! Вы берете под себя авиапром: заводы, серийное производство, снабжение. Это гигантская административная работа, и вы с ней справитесь лучше в любом случае. А я — во главе нового сектора — буду отвечать вообще за то, что именно производят ваши заводы. За проектирование, за перспективные разработки, отбор и поддержку новых идей. То есть, я даю вам готовые, проработанные проекты, а ваша система воплощает их в металле!

Маленков молчал. Его лицо-маска ничего не выражало, но я видел, как в ожидании работают мысли за мертвыми глазками-бусинками. Он понял суть моего предложения. Я не просто просил о должности. Я предлагал новую структуру в самой передовой области — технологиях.

Он медленно повернул голову к коридору, где непринужденно беседовала с сигаретой в руках с женой Мельникова его жена. Она, как бы почувствовав его взгляд, подняла на него свои острые, птичьи глаза. Между ними произошел безмолвный диалог, длившийся несколько секунд. Я не видел, что она ему ответила, но, видимо, это было «да». Она, как никто другой, осознавала ценность стратегических союзов.

Маленков снова повернулся ко мне. На его пухлых губах появилась тень улыбки.

— Это… смело, Леонид Ильич. Очень смело. Но в этом есть рациональное зерно: Разделение труда — производство и проектирование. И каждый — на своем месте… Пожалуй, это сработает!

Он протянул мне свою мягкую, пухлую, но неожиданно сильную руку.

— Я поддержу ваш проект всеми своими возможностями. Сочтите, что мы договорились.

Мы пожали руки. Пакт был заключен. В этот момент я стал союзником одного из самых сильных и перспективных игроков в сталинской системе. Но я также понимал, что отныне моя судьба связана с этим падением человека, и любая его ошибка теперь и меня может утянуть и дно.

Вернувшись в шумный, накуренный зал, я почувствовал себя так, будто только что жонглировал гранатами и ни одна не взорвалась. В голове уже выстраивались контуры нового сектора, рисовались схемы взаимодействия, подбирались кандидатуры. И — целый сектор в моем распоряжении, и какой сектор! Меня накрыла волна эйфории: я уже ощущал себя на гребне волны, и море власти казалось по колено.

Я обвел взглядом зал, своих людей, свою команду. Бочаров и Мельников что-то негромко обсуждали, Костя смеялся над шуткой Суздальцева. Все было на своих местах, все двигалось по моей замыслу… И тут мой взгляд наткнулся на Лиду.

Она сидела в компании жены Бочарова и еще нескольких женщин, но как будто была не с ними: она была словно в стеклянном колпаке, отрезанная от общей веселья. Ее улыбка была нарисованной, вежливой маской, а глаза, обычно живые и лучистые, смотрели куда-то в пустоту, поверх голов, и лишь механически подносила к губам бокал с лимонадом. Нет, это была не моя Лида — не та деятельная, уверенная в себе девушка, которая без страха пошла в ОГПУ вызволять меня, не та, что с азартом взялась за учебу на новом, сложнейшем факультете. Что-то не так….

Чувство триумфа, пьянившее меня после разговора с Маленковым, внезапно испарилось, сменившись холодной тревогой. Я подошел к ней, мягко коснулся плеча.

— Лидочка, а пойдем-ка на пару слов.

Она вздрогнула, как бы очнувшись, и послушно встала. В коридоре, где морозный воздух с улицы смешивался с теплом из зала, я взял ее за руки и начал «допрос с пристрастием»

— Что случилось? Весь вечер ты сама не своя!

— Ничего, Леня, — она попыталась улыбнуться, но вышло жалко. — Просто устала. Год тяжелый был.

— Не ври мне, — сказал я жестче, чем хотел. — Я тебя знаю. Что-то гложет тебя. Рассказывай!

Она опустила глаза, и я увидел, как дрогнули ее ресницы. Она молчала с минуту, собираясь с духом.

— Тут… один человек, — начала она тихо, почти шепотом. — С нашего факультета. Аспирант. Он…

Она запнулась, подбирая слова.

— Он что?

— Он липнет ко мне, — выдохнула она, и в этом слове было столько брезгливости и усталости. — Понимаешь, Леня… Я ему и так, и эдак говорила, что у меня есть ты, что мы вместе. Он только смеётся. Говорит, студенческие романы недолговечны, что такой человек, как ты, скоро найдет себе кого-то по статусу. Встречает после занятий, провожает до дома, хотя я его не прошу. Я его отшиваю, а на следующий день он снова тут как тут, будто ничего не было. Словно издевается!

Она подняла на меня глаза, и в них была такая беспомощность и растерянность, что во мне все заклокотало.

Какого черта! Тут пашешь как проклятый, во имя советской Родины, а в это время у тебя за спиной какой-то мазурик пытается отобрать самое ценное, что у тебя есть. Все мои сложные политические расчеты, сделки с Маленковым, интриги против Баумана — все это вдруг показалось незначительным и далеким по сравнению с этой простой, наглой несправедливостью. Какой-то хлыщ, смазливый аспирант, посмел причинить боль моей женщине.

— Почему ты молчала? — спросил я глухо, с трудом сдерживая гнев. — Почему сразу не сказала?

— Я не хотела тебя беспокоить, — прошептала она. — У тебя и так дел по горло… ЦК, ЭНИМС… Я думала, сама справлюсь. Что он отстанет. А он не отстает.

— Глупая, — сказал я, но уже без зла, а с бесконечной нежностью и досадой. Я притянул ее к себе, обнял. — Мы же вместе во всем этом. В большом и в малом. Твои проблемы — это мои проблемы. Всегда.

Я отстранил ее, заглянул в глаза. Моя ярость никуда не делась, она просто ушла вглубь, превратившись в холодную, расчетливую решимость.

— Как его зовут? Имя!

Она колебалась.

— Леня, не надо…