Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Я наблюдал за этим со стороны, оставаясь в тени. Моё имя нигде не фигурировало, вся слава доставалась Маленкову. Меня это устраивало — Хозяин, видя положительные результаты, все больше убеждался, что мои прогнозы сбываются. Это был мой главный аргумент в этой долгой, молчаливой партии, которую я вел с ним. И я чувствовал, что мой следующий ход в этой партии уже не за горами.

И вот однажды, в один из серых сентябрьских дней, когда я сидел над отчетами ЭНИМСа, в кабинете зазвонил телефон прямой связи. Я снял трубку.

— Товарищ Брежнев? С вами будет говорить товарищ Сталин.

У меня на мгновение перехватило дыхание. Признаться, я не ожидал этого так скоро.

— Слушаю, товарищ Сталин, — произнес я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Зайдите ко мне, товарищ Брэжнев, — раздался в трубке знакомый глуховатый голос с большим акцентом. — Сейчас же.

В его кабинете все было по-прежнему: длинный строгий стол, карта мира на стене, запах табака. Он ходил по ковру, заложив руки за спину. Не поздоровавшись, он остановился напротив меня и долго смотрел своим тяжелым, пронзительным взглядом.

— Садитесь, — наконец сказал он, указывая на стул.

Я сел. Он продолжает ходить.

— Помните наш разговор про авиацию? Вы тогда предложили хорошую идею — навести порядок.

Я молчал, не зная, к чему он клонит.

— Я тогда подумал, — продолжал он, раскуривая трубку, и вновь начиная расхаживать, — может, идея твоя — пустая? Прожект? И я решил посмотреть, реорганизацию по КБ отложили, поставили на отрасль товарища Маленкова. И что же мы видим?

Он остановился и посмотрел на меня в упор.

— А мы видим, что дело пошло. Значит, идея твоя была правильной. А исполнитель — плохой.

Он снова заходил по кабинету.

— Я тебя проверял, Брежнев. И вижу, ты был прав. Возможно, и про единый сектор для контроля над всеми конструкторскими бюро, тоже правильная идея, — продолжал рассуждать он вслух. — Пора наводить порядок во всей нашей технической мысли. Хватит самодэятельности!

Он подошел к столу, взял карандаш и сделал какую-то пометку на лежавшем перед ним листе.

— Готовьтесь, товарищ Брежнев. На ближайшем заседании Политбюро мы решим этот вопрос. Создадим вам новый сектор. А вы, — он поднял мне глаза, — станете кандидатом в секретариат ЦК, с назначением на эту новую должность.

Он сказал это так буднично, словно речь шла о выдаче мне нового пропуска. Но для меня в этот момент переменилось буквально все. Это было признание, вход в высшую лигу. Реальная, огромная власть!

— Идите, товарищ Брэжнев. Работайте, — сказал он, давая понять, что аудитория окончена. — Работы у вас теперь будет много.

Я вышел из его кабинета, шатаясь, как пьяный; шел по гулким коридорам Кремля и не чувствовал под ногами пола. Проверка завершилась и теперь у меня в руках окажется рычаг, которым я, если буду достаточно умен и осторожен, смогу перевернуть не только авиацию, но и всю страну.

Эпилог

1933 год. Москва.

Зима в том году выдалась на редкость снежной и морозной, но Москва жила в своем обычном ритме: гудели заводы, спешили по заснеженным улицам трамваи, а из окон домов лился теплый, уютный свет.

Голода не случилось.

Этот простой, почти будничный факт был для меня главной наградой, главным итогом четырех лет невидимой, изматывающей войны. Призрак этого события, который неотступно стоял за моим плечом с того самого дня, как я поговорил со своим одногруппником Мишей, растворился в морозном воздухе.

События пошли по иному, более позитивному пути. Закупленные в Америке заводы, ввезенные через «Амторг», уже встали на советской земле и, хотя еще не вышли на полную мощность, начали производство продукции. Одним из первых были запущены станкостроительные заводы в Москве, Ленинграде, Иваново и Ижевске. ЭНИМС, ставший флагманом нового ЦК по науке и технике, завалил промышленность новыми моделями станков. Выпуск тракторов и комбайнов вырос в разы. Это развитие позволило Сталину и его окружению ослабить мертвую хватку на горле деревни. Необходимость выжимать из крестьянства последнее зерно для покупки заграничной техники отступила.

Снижение давления на колхозы, начавшееся с 1930 года, дало свои плоды. Крестьянин, пусть и загнанный в колхоз, но получивший возможность работать и у себя, на приусадебном участке, встретил неурожай 1932 года не с пустыми закромами. Да, тот год выдался непростым — засуха, неэффективное управление на местах — все это было. Но это не стало приговором: в деревне был запас. Небольшой, но достаточный, чтобы пережить трудную зиму. А там, где дела шли совсем плохо, использовались запасы Госрезерва.

По моей инициативе для пострадавших из-за засухи районов объявили «налоговые каникулы» — полное освобождение от хлебосдачи на год. Город и армию снабжали сами склады Госрезерва, идею создания которых я подкинул еще в 28-м году. Разумеется, я преподнес это не как акт гуманизма, а как мудрый политический ход: «Проявив заботу о крестьянстве в трудный год, мы не только предотвратим социальное напряжение, но и укрепим союз рабочих и крестьян на новой, социалистической основе, показав преимущества коллективного хозяйства перед единоличным».

И Сталин, видя, что мои прошлые прогнозы сбылись, несмотря на неизбежные финансовые потери, на этот раз согласился,

Эффект превзошел все ожидания: по стране из уст в уста передавалась новость: Советская власть не бросила, Советская власть помогла. Да, пайки были урезаны, вновь ввели карточки, но голода — настоящего, с опухшими детьми и людоедством — не случилось. А в деревнях крестьяне впервые за много лет не боялись, что завтра придут и отберут последнее, и охотно делились друг с другом, выручая соседей. Власть, которая еще недавно казалась безжалостным молохом, вдруг обрела человеческое лицо, и ее авторитет в народе — реальный, а не бумажный авторитет, заметно вырос. Люди видели, что государство может не только карать и отбирать, но и помогать и спасать.

В тени большой финансовой бури и экономических прорывов шла другая, незаметная, но не менее важная работа. Мой радиофакультет в Бауманке, созданный когда-то на голом энтузиазме, выжил и расцвел. Из студенческого кружка, где гениальные одиночки вроде Лосева паяли на коленях свои «кристадины», он превратился в научный центр.

А к 1933 году произошло то, чего я и добивался: от факультета «отпочковалась» новая, самостоятельная ветвь — Особое конструкторское бюро № 5, или, как его для краткости называли в документах, ОКБ-5. Ему тут же выделили отдельное здание, щедрое финансирование по линии Наркомата обороны и почти неограниченные полномочия в своей сфере. Я, как куратор всей научно-технической отрасли в ЦК, конечно, держал его под своим патронажем.

Именно в этом ОКБ, в его гулких лабораториях, пахнущих озоном и канифолью, творилось настоящее будущее.

Прежде всего, первой «темой» стало создание первой по-настоящему портативной войсковой рации. До этого радиосвязь в войсках осуществлялась посредством громоздких ящиков, для перевозки которых необходима была целая автомашина или повозка. Наши ребята, во главе с Лосевым, молодым, энергичным инженером, которого я переманил из Нижнего Новгорода, создали аппарат размером с ранец. Рация «Север», как ее называли, работала на батареях, обеспечивая устойчивую связь на несколько километров, и была проста в применении, как телефон. Это была важнейшая предпосылка для революции в управлении войсками.

Но рации были лишь видимой верхушкой айсберга. Главные успехи еще вызревали в тиши лабораторий. Олег Лосев получил в свое распоряжение целый отдел и полную свободу действий. Его гений, усиленный материальными средствами и мозгами других инженеров, расцвел. Отказавшись от тупикового, как он сам столкнулся, пути применения цокольных вакуумных ламп — громоздких, хрупких и энергозатратных, — он с головой ушел в изучение таинственного мира полупроводников. В его лаборатории, работавшей с кристаллами германия и кремния, научились создавать полупроводниковые диоды и триоды — те самые транзисторы, которые в моей последней жизни появились лишь после войны. Эти крошечные, твердотельные устройства открыли невероятные перспективы: миниатюризация радиоаппаратуры, создание сверхчувствительных приемников и, главное, — путь к совершенно новому классу машин.